Чтение 57–й страницы книги ~Отверженные~

Глава пятая. ПАЛКИ В КОЛЕСАХ

В ту эпоху почтовое сообщение между Аррасом и Мрнрейлем - Приморским
осуществлялось при помощи кареток времен Империи. Каретки представляли собой
двухколесные экипажи на спиральных рессорах, обитые внутри бурой кожей, в
них было только два места - одно для почтаря, другое для пассажира. Колеса
были снабжены очень длинными, угрожающего вида ступицами, которые удерживали
все другие экипажи на почтительном расстоянии; такие ступицы еще и сейчас
можно встретить на проезжих дорогах Германии. Ящик для писем, огромный,
продолговатый, помещался позади кузова и составлял с ним одно целое. Он был
выкрашен в черный цвет, а каретка - в желтый.

Эти повозки, не имевшие ни малейшего сходства с нынешними, казались
уродливыми и горбатыми; издали, когда они ползли по дороге, отчетливо
вырисовываясь на горизонте, они напоминали насекомых, называемых, кажется,
термитами; передняя часть туловища у них короткая и они тащат за собой
огромную заднюю часть. Впрочем, они двигались весьма проворно. Каретка,
ежедневно выезжавшая из Арраса в час ночи, после прихода парижской почты,
прибывала в Монрейль - Приморский около пяти часов утра.

В эту ночь почтовая карета, следовавшая в Монрейль - Приморский по
эсденской дороге, въезжая в город, задела на повороте одной из улиц
маленькое, запряженное белой лошадью тильбюри, которое направлялось в
противоположную сторону и где сидел только один пассажир, закутанный в
широкий плащ. Колесо тильбюри получило довольно чувствительный толчок.
Почтарь крикнул этому пассажиру, чтобы он остановился, но путешественник не
послушал его и продолжал ехать дальше крупной рысью.

- Спешит как на пожар! - заметил почтарь.

Человек, который так спешил, был тот самый, кого мы только что видели в
мучительном единоборстве с самим собою, единоборстве, достойном сострадания.

Куда он ехал? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Почему так
спешил? Он и сам не знал. Он ехал наудачу. Куда? Конечно, в Аррас; но, быть
может, он ехал и не только туда. Мгновениями он чувствовал это, и его
охватывала дрожь. Он погружался в ночь, как в пучину. Что-то подталкивало
его, что-то влекло. Никто не мог бы передать словами, что происходило в его
душе, но всякий это поймет. Кому не приходилось хотя бы раз в жизни вступать
в мрачную пещеру неведомого?

Однако он ни к чему не пришел, ничего не решил, ни на чем не
остановился, ничего не сделал. Ни одно из его умозаключений не было
окончательным. Сильней, чем когда бы то ни было, им владела нерешительность
первых минут.

Зачем он ехал в Аррас?

Он повторил себе все, о чем думал, когда заказывал кабриолет у
Скофлера: каковы бы ни были последствия, не мешает видеть все собственными
глазами и разобраться самому, этого требует простая осторожность, ибо ему
необходимо знать обо всем происходящем; не проследив и не изучив всех
обстоятельств, ничего нельзя решать; на расстоянии все кажется
преувеличенным; быть может, увидев Шанматье, вероятно, негодяя, он
перестанет терзать себя и спокойно допустит, чтобы тот занял на каторге его
место; там, правда, будет Жавер, будут Бреве, Шенильдье и Кошпай, но разве
они узнают его? - Какая нелепость! А Жавер теперь далек от всяких
подозрений; все предположения и догадки сосредоточены сейчас вокруг этого
Шанматье, а ведь ничего нет упрямее предположений и догадок; следовательно,
никакой опасности и не существует.

Он повторял себе, что, разумеется, ему предстоят тяжелые минуты, но он
найдет в себе силы перенести их как бы ни была жестока его судьба, в конце
концов она в его руках, он волен в ней. Он цеплялся за эту мысль.

Однако, откровенно говоря, он предпочел бы не ездить в Аррас.

И все же он туда ехал.

Не отрываясь от своих дум, он подстегивал лошадь, которая бежала
отличной, мерной и уверенной рысью, делая два с половиной лье в час.

По мере того как кабриолет подвигался вперед, Мадлен чувствовал, как в
нем самом что-то отступает.

Перед восходом солнца он был в открытом поле, Монрейль - Приморский
остался далеко позади. Он наблюдал, как светлеет горизонт; он смотрел не
видя, как перед его глазами проносятся холодные картины зимнего рассвета. У
утра есть свои призраки, так же как и у вечера. Он не видел их, но, помимо
его сознания, мрачные силуэты деревьев и холмов, путем почти физического
проникновения, добавляли что-то унылое и зловещее к хаосу, царившему в его
душе.

Проезжая мимо уединенных домиков, изредка попадавшихся близ дороги, он
всякий раз говорил себе: "А люди там спокойно спят!"

Топот копыт, позвякиванье бубенчиков, стук колес по мощеной дороге
сливались в приятный однообразный звук. Все это кажется полным очарования,
когда человеку весело, и тоскливым - когда ему грустно.

Было уже совсем светло, когда он прибыл в Эсден. Он остановился у
постоялого двора, чтобы покормить лошадь и дать ей передохнуть.

Эта лошадь, как и говорил Скофлер, принадлежала к мелкой булонской
породе: у этих лошадей большая голова и большое брюхо, короткая шея, но
вместе с тем широкая грудь, широкий круп, крепкие бабки и поджарые сильные
ноги, - некрасивая, но здоровая и выносливая порода. Хотя славная лошадка
пробежала за два часа пять лье, на ней не было заметно ни малейшего следа
испарины.

Он не вышел из тильбюри. Конюх, принесший овес, нагнулся и начал
рассматривать левое колесо.

- И много вы проехали? - спросил он.

- А что? - отозвался путник, по-прежнему погруженный в свои мысли.

- Я говорю - вы издалека? - повторил конюх.

- Я проехал пять лье.

- Ого!

- Почему "ого"?

Конюх снова нагнулся, с минуту помолчал, не отрывая глаз от колеса,
потом выпрямился и сказал:

- Потому что если это колесо и проехало пять лье, то сейчас уж
наверняка не проедет и четверти лье.

Путник выскочил из тильбюри.

- Что вы говорите, друг мой?

- Говорю, что вы просто чудом проехали пять лье, не свалившись вместе с
лошадью в придорожную канаву. Да вы взгляните сами.

Колесо было в самом деле сильно повреждено. От толчка почтовой кареты
сломались две спицы; ступица тоже пострадала: гайка на ней еле держалась.

- Скажите, друг мой, - спросил путник, - нет ли здесь у вас тележника?

- Как не быть, сударь!

- Так я попрошу вас, сходите за ним.

- Да он здесь, в двух шагах. Эй! Дядюшка Бургальяр!

Дядюшка Бургальяр стоял на пороге своего дома. Он подошел, осмотрел
колесо и скорчил гримасу, как хирург, увидевший сломанную ногу.

- Вы можете немедленно починить колесо?

- Могу, сударь.

- Когда мне можно будет выехать?

- Завтра.

- Как завтра?

- Тут хватит работы на целый день. А что, сударь, разве вы так спешите?

- Очень спешу. Мне необходимо выехать не позже, чем через час.

- Это невозможно, сударь.

- Я не постою за деньгами.

- Никак невозможно.

- Ну, хорошо. Через два часа.

- Нет, сегодня нельзя. Надо сделать заново две спицы и ступицу. Нет,
сударь, вы не сможете выехать сегодня.

- Дело, по которому я еду, не терпит. А что, если не чинить это колесо,
а просто заменить его новым?

- Это как же?

- Да ведь вы тележник?

- Точно так, сударь.

- Разве у вас не найдется продажного колеса? Тогда я мог бы отправиться
в путь сейчас же.

- Колеса взамен вот этого?

- Да.

- Нет, у меня нет готового колеса для вашего кабриолета. Колеса
делаются под пару. Два разных колеса невозможно подогнать друг к другу.

- Так продайте мне пару колес.

- Не всякое колесо, сударь, подойдет к вашей оси.

- А вы попробуйте.

- Напрасный труд, сударь. Я торгую только тележными колесами. У нас
здесь глухое место.

- А нет ли у вас кабриолета напрокат?

Тележник с первого взгляда догадался, что тильбюри наемное. Он пожал
плечами. - Недурно же вы разделываетесь с кабриолетами, которые берете
напрокат. Да если бы у меня и был экипаж, я бы вам все равно его не дал.

- А не найдется ли у вас продажного кабриолета?

- Нет, не найдется.

- Как? Даже двуколки? Как видите, я не привередлив.

- У нас здесь глухое место. Правда, - добавил тележник, - есть у меня в
сарае старая коляска. Хозяин ее, из наших городских, поставил ее ко мне на
хранение, а сам, почитай, никогда на ней и не ездит, разве что раз в год по
обещанию. Я бы дал вам ее напрокат, мне не жалко, да как бы хозяин не
заметил, когда вы будете проезжать мимо, и, кроме того, это ведь коляска,