Чтение 24–й страницы книги ~Только обгон~

галлюцинациями, при помощи которых их вышколенные машинами мозги могут
хоть чуть-чуть соприкоснуться с древней жизнью человеческой, так что
благослови Господи марихуану) ("Родись я на этой улице, давно бы уж
наверное загнулся" добавляю я, в задумчивости).
Бык заходит, размахивая руками и чванливо как немецкий нацист в ближайший
бар для гомиков, распихивая арабов по сторонам, и смотрит оттуда на меня
"Ну, чего ты там?" Я не мог понять как ему все это удается, пока не узнал
позже что он провел целый год в этом маленьком городке, сидя у себя в
комнате на страшных передозах морфия и другого торчалова, уставясь на
носок своего ботинка и слишком этим устрашенный чтобы осмелиться принять
хоть одну дрожью бьющую ванну за восемь месяцев. Так что местные арабы
запомнили его трясущимся тощим призраком который вдруг вернулся к жизни, и
поэтому позволяют ему оттопыриваться. Казалось, все его знают. Мальчишки
обступают его, крича "Привет" "Берос10!" "Эй!"
В полутемном баре для гомиков служащем базой большинству небогатых
европейских и американских гомиков Танжера, Хаббард знакомит меня с
хозяином, толстым голландцем средних лет, который грозится вернуться домой
в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего "малшика", где-то я
кажется про него уже рассказывал. Также он жалуется на падение курса
песеты, но я-то знаю что ночью он стонет у себя в одинокой постели желая
любви или чего-то там такого в горестной чужедальности этой своей ночи.
Дюжина местных чудаков европейцев, покашливающих и затерявшихся среди
мощеных мостовых Могреба - некоторые из них сидят за столиками на улице с
мрачным видом иностранцев, читая газетные зигзаги над бокалами ненужного
вермута. Вокруг толкаются бывшие контрабандисты в капитанских фуражках.
Нигде не слышно радостного марокканского бубна. Пыль на улицах. Повсюду
все те же тухлые рыбьи головы.
А еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет двадцати с
нежной и печальной улыбкой, именно таких Бык всегда и любил, от Чикаго и
до здешних мест. Мы пропускаем по паре стаканчиков и возвращаемся назад в
его комнату.
"Может завтра француженка хозяйка этого пансиона сдаст тебе отличную
комнату на мансарде, с душем и балконом, дорогой мой. А мне больше
нравится здесь, внизу, возле садика, тут я могу играть с кошками и
выращивать розы". Кошки, две штуки, принадлежали китайской экономке,
убиравшейся в доме для загадочной парижской мадам, ставшей хозяйкой дома
благодаря какой-нибудь удачной ставке в рулетку, или биржевым спекуляциям,
или еще чему-нибудь в этом роде - но позже я узнаю что вся основная работа
делается большой негритянкой-нубийкой, живущей в подвальном помещении (раз
уж у вас такая охота до романтических танжерских историй).

53

Но на это у нас нет времени! Бык хочет чтобы мы ехали кататься на лодке.
Мы проходим мимо прибрежных кафе заполненных мрачными арабами, все они
пьют зеленый мятный чай в стаканах и курят одну за другой трубки с кефом
(марихуаной) - Они смотрят на нас такими странными глазами, с красными
ободками, будто они наполовину мавры, наполовину карфагеняне (наполовину
берберы) - "Бог ты мой, эти ребята должно быть ненавидят нас, не знаю уж
почему"
"Нет", говорит Бык, "они просто ждут когда на кого-нибудь накатит и он
станет амоком. Видел когда-нибудь бег амока? Время от времени он тут
появляется. Это человек, который внезапно вдруг вытаскивает нож и начинает
безостановочно и неторопливо бегать по рынку кроша людей на ходу. Обычно
он успевает убить или изувечить около дюжины, пока эти типы в кафешках не
врубятся что к чему, не встанут, и не ломанутся за ним чтобы разорвать его
на клочки. А в промежутках они сидят и курят свои бесконечные трубки с
кефом"
"А что они думают когда видят тебя, бегающего каждое утро на набережную
чтобы нанять лодку?"
"Один из них как раз с этого и кормится - " Мальчишки на набережной
присматривают за гребными лодками у пристани. Бык платит им, мы забираемся
в лодку, и Бык начинает энергично грести, стоя лицом вперед, как
венецианский гондольер. "Это я еще в Венеции подметил, только так и можно
грести, стоя, плюм и плям, вот так", говорит он на мощном гребке. "А кроме
того Венеция эта самая, это самый унылый городишко не считая техасского
Бивилля. Никогда не езди в Бивилль, мальчик мой, и в Венецию тоже".
(Бивилль это место где шериф поймал его, когда они миловались со своей
женой Джун в машине, на обочине автотрассы, за что он провел два дня в
тюрьме вместе с каким-то паскудным депутатом в очечках с тонкой оправой).
"Венеция - Бог ты мой, тихими ночами там слышно на целую милю вокруг как
на площади Святого Марка повизгивают педики. По ночам преуспевающие
молодые писатели катаются по каналам. И в середине Канала начинают вдруг
докапываться до бедного итальянского гондольера. У них там целые палаццо
есть, и куча принстонских выпускников трахающих своих шоферов". Когда Бык
был в Венеции, с ним произошла смешная история: он был приглашен на
изысканно-шикарную вечеринку во Дворце, и когда он показался в дверях, со
своим старым гарвардским приятелем Ирвином Свенсоном, хозяйка протянула
ему руку для поцелуя - Ирвин Свенсон сказал: "Видишь ли, в этом обществе
принято целовать руку хозяйке" - Но когда все стали глазеть на него дивясь
что это за заминка в дверях, Бык громко заорал "Да ты ч", я б лучше е" в
пизду поцеловал!" На чем все собственно и закончилось.
И вот теперь он энергично гребет, пока я сижу на корме и рассматриваю
танжерскую бухту. Внезапно к нам подгребает лодка полная арабских
мальчишек, и они кричат Быку по-испански: "Tu nuevo amigo Americano?
Quieren muchachos?"
"No, quieren mucha-CHAS"
"Por que?"
"Es macho por muchachas mucho!11"
"А-аа", и они машут нам руками и уплывают прочь, пытаясь подзаработать с
заезжими педиками, они спросили Хаббарда не педик ли я. Бык продолжает
грести, но вдруг как-то внезапно устает и передает весла мне. Мы
приближаемся к концу волнореза. Волнение на море начинает усиливаться. "А
черт, устал я чего-то"
"Ну что ж, давай тогда малость поднапряжемся, чтобы вернуться домой" Бык
уже устал и хочет вернуться в свою комнату, приготовить маджун и засесть
писать свою книгу.

54

Маджун это такая сладкая масса, он делается из меда, специй и
непросушенной марихуаны (кефа) - Кеф это чаще всего бошки с небольшим
количеством листьев, химка, которая здесь называется мускарин - Бык
скатывает все это в съедобные шарики и мы едим их, жуя целыми часами,
выковыривая из зубов зубочистками, запивая горячим чаем без сахара - Через
два часа наши зрачки становятся черными и огромными, и мы идем гулять по
полям в окрестностях города - И впирает нас так мощно что мир взрывается
богатством цветовых ощущений, типа "Видишь нежные переливы белого тех
цветочков под деревом?" Мы стоим под этим деревом, оглядывая танжерскую
бухту. "У меня на этом месте было много видений", говорит Бык, на этот раз
серьезно, и рассказывает мне о своей книге.
По нескольку часов в день я околачивался в его комнате, хоть у меня и у
самого была отличная комната на мансарде, но он хотел чтобы я болтался у
него с полудня и до двух, потом коктейли, и обед, и большую часть вечера
мы проводили тоже вместе (иногда он становился страшно пунктуальным), так
что бывало сижу я у него на кровати и читаю, а он, печатая свой роман,
сгибается вдруг в хохоте над собственными выкрутасами, иногда падает даже
и катается по ковру. Печатая, он издавал странный сдавленный хохот
откуда-то из своей утробы. Иногда, видимо чтобы никакой Трумэн Капоте не
мог назвать его "машинописателем", он хватается за ручку и начинает
карябать на машинописных страницах, раскидывая их потом через плечо как
доктор Мабузе12, пока пол не покрывался странными этрусскими письменами
его почерка. И, как я уже говорил, волосы его были постоянно всклокочены,
но это был пожалуй единственный повод моего беспокойства по его поводу, и
пару раз он поднимал глаза от своей писанины и говорил мне, глядя чистыми
голубыми глазами, "Знаешь, а ты единственный в мире человек который может,
когда я пишу, сидеть в комнате так чтобы я совсем не чувствовал его
присутствия?" Это был серьезный комплимент, для него. Я добивался этого
тем что просто сосредотачивался на своих мыслях и уплывал с ними куда-то,
и поэтому никак его не раздражал. "Поднимаю я случайно глаза от этого
офигенного словесного наворота из которого пытаюсь выкарабкаться, а ты
сидишь тут и читаешь этикетку на коньячной бутылке".
Что же касается этой книги, Голого ужина13, то я оставляю ее читателю,
пусть сам разбирается, в ней намешаны синеющие рубашки висельников,
кастрации и известка - Жуткие и грандиозные сцены с какими-то вымышленными
врачами будущего, накачивающими кататоников в ступоре зловещими
наркотиками чтобы те стерли людей с лица земли, но когда это
заканчивается, Безумный Доктор остается один на один с автономным
записывающим устройством, в которое он может записать и вложить все что
хочет, но ни осталось никого чтобы оценить это, нету даже Белого Дрочилы
Чико на его Дереве - Целые легионы засранцев перебинтованных как скорпионы
в коконах, что-то вроде того, надо б вам самим это прочесть, но все это
так ужасно, что, когда я взялся чистенько перепечатать это через два
интервала для его издателей, у меня через неделю начались на моей мансарде
ужасные кошмары - типа вытягивания гирлянд сосисок изо рта, из самых
кишок, целыми футами, я тянул и тянул из себя весь этот ужас, увиденный и
записанный Быком.
Вы можете мне сказать что Синклер Льюис был великим американским
писателем, или Вульф, или Хэмингуэй, или Фолкнер, но никто из них не был
так честен, кроме... но нет, и Торо тоже нет.