И.ВАСИЛЕВСКИЙ (НЕ-БУКВА).
РОМАНОВЫ, ПОРТРЕТЫ И ХАРАКТЕРИСТИКИ
Очень было в этом доме холодно, поэтому Джеймс грел то и дело кипяток в кастрюльке, заваривал грузинский чай второго сорта и жадно пил его. Заварку щепотками воровал у соседей.
Дом стоял на дальней окраине Свердловска, но построен был давно, на рубеже веков. Длинное двухэтажное здание до недавнего времени было набито жильцами громадных, по восемнадцать комнат, коммунальных квартир. Но недавно дом поставили на капитальный ремонт, собрались, видать, переделать его под какую-то организацию. Ремонт начинать и не думали, постоянных жильцов спихнули куда-то, скорее всего, в другие восемнадцатикомнатные коммуналки, а на смену им пока что явились немногочисленные вечные странники, вовсе никакой закрепленной за ними жилой площади не имеющие, годами живущие в больших городах, кочуя из одного капремонтного дома в другой - от дней выезда последних постоянных жильцов и до появления первых плотников и маляров. Иногда эти странные люди ухитрялись прожить на одном месте два и даже три года, все эти дворники без определенных занятий, студенты, пробующие попасть в дворники, неопрятные юноши, явно скрывающиеся от призыва в армию, случайные приезжие, просто темные личности, даже попавшие сюда по блату в домоуправлении коренные свердловчане, - но более всего попросту бывшие дворники. В этом доме, похоже, переселение не грозило им до самой весны. Подошел октябрь, крыша уже протекала, но Джеймс, приютившийся в комнатке из числа самых скверно провонявших, заглядывая тихонько в каморки своих товарищей по бездомью, только диву давался: как капитально, с каким вкусом и нищенским комфортом устраиваются они. Старые пружинные матрацы, поставленные на кирпичи, накрывались кусками ярких материй, по стенам развешивались малопонятные лозунги, очень редко антисоветские или, к примеру, непристойные; чаще попадались такие: "Даешь обратным назадом!", "Виновных нет, а жить невозможно", "Если делать, то по-большому"; висели тут и картины собственного изготовления, фотографии, иной раз даже американских писателей Фолкнера и Хемингуэя, чаще, впрочем,- только что умершего артиста Высоцкого. Появлялись электроплитки, электронагреватели, даже еще что-то электро-, благо в доме электричество пока не отключили, не то по забывчивости, не то кто-то бутылку вовремя отнес куда надо. Купил и Джеймс электроплитку на толкучке, конечно, за два рубля. Денег у него вообще было в обрез. А даже если бы и были, он, согласно инструкции, не имел права жить ни в гостинице, ни на частной квартире - только на конспиративной. Но чтобы достать денег или хоть какой-никакой конспиративный адрес, надо было дать о себе знать в колорадский центр, выпить поллитру, то есть, выйти на связь с Джексоном. Но дать о себе знать - значило и обнаружить свою позорную телепортацию из Татьяниной квартиры. А для единственного способа сделать деньги "из ничего" Джеймсу требовалась вещь, в свердловских условиях вообще нереальная - финская баня. И Джеймс жил на положении советского хиппи, стараясь ни с кем не общаться, уже вторую неделю. Было холодно и голодно, хотелось выпить, но как раз этого уж и вовсе было нельзя никак, хотелось женщину, но посторонних контактов до тех пор, пока не отыщется Павел Романов, было тем более нельзя. Можно было только одно: разыскать Павла Романова и наладить с ним общение на высшем уровне. Только в том случае, если бы Павел от контакта полностью отказался и объявил, что ни на что не претендует, только тогда вступали в действие другие инструкции: ему, Джеймсу, предстояло - чуть ли не сороковому такому вот неудачнику - тащиться в одиночестве на Брянщину и кое-кого уламывать без видимых надежд на успех. Или хотя бы этого самого "кое-кого" просить вступить в законный брак. Хотя все эти действия носили бы скорей характер проформы - все равно никого еще на этой Брянщине проклятой за столько лет никто не уломал. Оттого и ухватилось начальство в Элберте за "екатериносвердловский вариант".
Попал Джеймс в эту коммунальную недосноску случайно. Поезд, которым ехал Джеймс из Москвы в якобы Хабаровск, прошел Свердловск поздно ночью. Вскоре разведчик накинул пальто, чтобы чемоданчик поудобнее вынести, да и ночи очень уж холодные стали, и вышел в тамбур покурить,- читинский хозяйственник оказался некурящим, так что повод имелся всамделишный. Быстро отворив наружную дверь вагонным ключом-трехгранкой, он прыжком вылетел из поезда, описал дугу метров в двести и вцепился в верхушку громадной, омерзительно колючей ели. Скорее всего, до утра сосед его не хватится, а то и завтра не сразу розыски начнет, не в его это интересах - лишиться отдельного купе. Лучше бы, конечно, доехать до Иркутска, оттуда уже пробираться назад - но на такие ходы у Джеймса не было ни времени, ни денег. Джеймс разжал исколотые руки и тихо слетел на совсем раскисшую землю. Ноги вязли в ней почти по щиколотку, но Свердловск был рядом, и, плюнув на все, Джеймс побрел в сторону города.
До утра мотался он по темным и грязным улицам, как рассвело - пошел есть пельмени в пельменную, хотя желудок, без того попорченный в юности жуткой кормежкой в румынской армии, уже начинал побаливать от советских "деликатесов". Пытался по плохонькому плану, никого не расспрашивая, понять где находится нужная ему Восточная улица. Днем, изнемогая от простудной жажды спиртного, опять ел пельмени, уже в другой пельменной. Вечером снова ел пельмени. В третьей пельменной, конечно. И желудок Джеймса взбунтовался: в приступе неукротимой рвоты кинулся разведчик за какой-то недоломанный дощатый забор, там, скрючившись, освободился и от третьих пельменей, и от вторых, и, похоже, даже от первых. Потом огляделся и подивился схожести того дома, который был недоломанным забором огорожен, с тем, московским, "где еще эти двое любовь делали", как подумал Джеймс,- и решил разведать, что это за везение такое ему на дома, предназначенные к сносу. Пользуясь темнотой, обошел дом, заглядывая в окна, удивляясь, что тут кто-то живет. Потом ощутил легкость во всем теле, происшедшую от полнейшего - посредством рвоты - очищения души, облетел дом, заглядывая в окна второго этажа. Понял, что живут здесь, так сказать, советские хиппи,- лишь очень и очень не скоро из случайных разговоров уловил он, что называется все это безобразие "капитальный ремонт". Живут здесь человек десять-двенадцать, мужчины и женщины, иногда парами, чаще поодиночке, подальше друг от друга. Пустых комнат оказалось не перечесть, иные даже с выходами на лестницу. Не веря удаче, влетел Джеймс в битое окно на втором этаже, выбрал комнатку возле бывшей коммунальной кухни - чтобы возле черного хода быть, на случай нелетной погоды. Завернулся в пальто, чемоданчик под голову сунул. Так устал, что даже под утро никакая баба не приснилась.
Проснувшись, отправился опять на поиски Восточной улицы и, слава Богу, нашел ее, и дом No15 тоже нашел, и квартиру Павла и Кати - тоже на должном месте. В Скалистых горах фотографии Павла не нашлось, но, основательно проинструктированный касательно основных Романовых, Джеймс узнал бы его даже в толпе, никогда до того не видевши. Джеймс увидел Павла ранним утром, когда тот вел вдоль бровки тротуара старого пса дворняжного вида. Неказистый для России был запланирован император: крутолобый, щуплый, малорослый, курносый, похожий даже не столько на своего прапрапрадеда Павла Первого, сколько на его незадачливого предшественника на российском престоле по мужской линии - Петра Третьего. До вечера прятался Джеймс в своем убежище, потом опять добрался до Восточной и тихо взлетел на карниз четвертого этажа: как он приметил наперед, это был почти идеальный наблюдательный пункт для заглядывания в щели плотных штор на романовских окнах. Первое, что бросилось в глаза Джеймсу, когда взглянул он на склонившегося над бинокулярным микроскопом Павла,- это то, что претендент на российский престол чрезвычайно плохо выглядит, при вечернем освещении синие круги под его глазами походили скорее уж на умело поставленные "фонари". Напротив, жена Павла, обнаружившаяся в соседней комнате, показалась Джеймсу очаровательной - такие миниатюрные белобрысые женщины всегда производили на него неотразимое впечатление.
Неоткуда было разведчику знать, что такое раздельное времяпрепровождение в семье Романовых было лишь неприятным для Кати новшеством последних недель. Раньше Павел, придя с работы и отбыв всякие повинности домашнего и магазинного свойства, мог и с женой поговорить, и даже в кино пойти, - теперь же Катя не могла оторвать мужа от микроскопа даже самым испытанным за годы супружества способом: она как бы случайно являлась в белой полупрозрачной ночной рубашке, некоторое время что-то искала, - раньше этого было достаточно, чтобы Павел все посторонние дела бросил. Теперь она ложилась спать одна, с неприязнью бросая взоры на узкую полоску света под дверью мужниной комнаты. Павел по-прежнему ходил в школу на уроки, по магазинам с сумками и с Митькой, когда полагается, но все остальное время теперь отдавал рису. Только на исходе третьей недели каторжной работы по прочтению разрозненных и перемешанных текстов начинала складываться перед ним истинная история более чем стопятидесятилетнего бытия Дома Старших Романовых, хотя многое было еще неясно; все же знал Павел и весь текст завещания Федора Кузьмича, - не догадываясь о местонахождении подлинника, - знал, как на протяжении ста лет, с тридцатых годов прошлого века, оберегали жизнь, спокойствие и архивы Старших Романовых люди из знаменитого рода уральских промышленников Свибловых, сознательно пошедших на ссору с правящей династией из-за них: лишь безграничное богатство Дмитрия Свиблова, лишь почти суеверный трепет, который испытывал Св. Синод перед преосвященным Иннокентием, епископом Томским и Барнаульским, в миру Игнатием Свибловым, младшим братом Дмитрия, лишь боязнь правительства лишиться неограниченных европейских связей Григория Свиблова, младшего из трех братьев, дипломата,- не позволили династии узурпаторов решиться на физическое истребление истинного романовского корня, который, как знали владыки, сберегается где-то в России всесильными уральцами. Узнал Павел и то, что сам состоял со Свибловыми в родстве: четвертая дочь дипломата Григория, Елизавета, отдана была им замуж за прадеда Павла, Алексея Федоровича-Александровича. Знал о том, о чем не знала даже Софья при всех ее архивах,- о том, как последние бездетные Свибловы в страшные годы революции, рискуя жизнью и уже не имея сил прорваться в Европу, проводили на лед Финского залива рыдающую Анну с маленькой Александрой на руках,- их за бешеную цену брался увести в Финляндию какой-то чухонец,- а позже вернулись на Урал вместе со спасенным ими из рук пьяной матросни девятилетним мальчиком, истинным наследником престола, Федором, отцом Павла. Узнал Павел и о том, как отстал от поезда и пропал младший брат расстрелянного деда, Никита. Узнал, наконец, из каких-то странных записок, как бы даже и не отцовским резцом начертанных, вещи совсем неожиданные, к Романовым относящиеся лишь косвенно, но тем не менее крайне интересные и, кажется, очень важные. Все, что могло понадобиться в дальнейшем, Павел, плюнув на отцовскую трусость, хоть и вовсе не представляя, что это за "дальнейшее", переписывал круглым почерком на обыкновенную бумагу. И до жены ли ему сейчас было!
Вконец охолодавший в своих руинах Джеймс три вечера толокся на карнизе и ни разу не дождался, чтобы супруги Романовы провели вечер вместе. Но вот так летать и топтаться по темным карнизам на Восточной все же больше было нельзя: миссия должна быть выполнена, да и деньги были уже на исходе. От советских оставалось у разведчика неполных тринадцать рублей да проездной на автобус, на октябрь, подобранный где-то поздней ночью во время поисков финской бани. Джеймс решил, что утренняя прогулка Павла, видать, единственное время, когда есть надежда хоть как-то вступить с ним в контакт. Вариантов имелось несколько, все они исходили из первоначальной инструкции, поэтому Джеймс без колебаний выбрал вариант "спасатель". Джеймс узнал, в какой именно день Павел уходил в школу только к часу дня, дождался этого самого четверга, спер кое-что у соседей по руинам про запас,- спички, банку консервов,- и рано-рано был на Восточной, напротив Павлова дома.
В начале восьмого Павел, мурлыча свежую песню "Маэстро", вышел из подъезда и побрел по бровке тротуара - больше выгуливать Митьку было негде. Джеймс медленно пошел за ними по противоположной стороне, дожидаясь подходящего самосвала. Таковой не замедлил объявиться - грязный, груженный цементом, весь какой-то рассыпающийся на части. И тогда Джеймс ласково засвистел - в частотах, совершенно невнятных человеческому слуху, но приманчивых для слуха собачьего. Пес поднял голову, повел ушами, залаял и рванул что есть силы на проезжую часть. "Фу!" - крикнул Павел, но Митька уже оборвал поводок и со счастливым визгом завертелся волчком на дороге, не зная, куда бежать: серенада любви и тревоги оборвалась. Озверевший Павел все орал: "Фу! Ко мне! Фу!" - без малейшего результата, Митька сперва метался, потом застыл посреди мостовой, против собственной воли не возвращаясь к хозяину. Джеймс отметил мысленно: пес стоит правильно. А Павел все надрывался разными "фу" и "ко мне". А грузовик, рассыпая клубы цементной пыли, уже прямехонько летел на Митьку.
- Ну, я тя щас!.. - взвыл Павел и бросился за псом, прямо под машину. Митька прижал уши и завизжал. Павел, в каком-то метре от отчаянно тормозящего грузовика, попытался поймать пса, но тот не дался, мечась взад-вперед и почему-то счастливо воя, лебединую какую-то свою песнь собачью. А дальше все происходило уже не в десятые доли секунды, как раньше, а в сотые: Павел, глянув с мостовой, на которой растянулся, увидал буро-зеленую харю фыркающего самосвала (отчего эти машины на шести колесах, с фарами, как бы в пенсне, так похожи на евреев?), наезжающего на него, только два слова вспыхнули в его сознании - "НЕ НАДО!" - но потом, вместо того, чтобы услышать хруст собственных костей, увидел чью-то спину, затем странное, небритое, но красивое лицо, потом бок - с откинутой рукой, испытал толчок - и понял, что лежит уже на тротуаре, что кто-то пытается помочь ему сесть, а наглый кобель Митька визжит и лижет лицо.
Павел оклемывался медленно. С трудом понял он, что какой-то симпатичный, хорошо, но не совсем чистоплотно одетый, почти молодой еще человек, небритый и с легкой сединой, лупит что есть мочи его, Павла, по щекам. Он еще не чувствовал боли, но стресс есть стресс: отключившись от реальности, он разглядывал этого человека. Был этот человек ему приятен донельзя. И ясно было, что этот самый человек спас ему жизнь, откинув цементный самосвал к едреням, просто вытащив его, Павла, наследника, можно сказать, престола, прямо из-под колес.
- Я бы твою мать,- ясно, но еще очень тихо произнес Павел. Человек прекратил лупцевание и посмотрел ему в зрачки. Нет, определенно этот тип был Павлу симпатичен.
- Вот беда, беда... - словно эхо, отозвался человек, последний раз, уже очень скромно, хлопнув Павла по щеке. - Да ведь так... убиться можно!
- Это все... чихня! - отрезал Павел, попытался встать и снова шлепнулся на тротуар. Начинала собираться публика, притом знакомая, из дома Павла. Нужно было возможно скорее сматывать удочки. Павел собрал все свои хилые силы и встал. - Это все... чихня! - повторил он, вцепившись в мощное плечо спасителя. - Нет, каков подлец!
- Негодяй! - с чувством ухнул спаситель.
- Нет, каков! Не остановился!
- Слов не подобрать!
- Ох, выпить бы сейчас,- прошептал Павел, вовсе повисая на спасителе.
- Где уж! До одиннадцати часа три! - с чувством и в тон пропел спаситель, теперь уж совсем родной Павлу человек.
- Это мы... айн момент. Дай оклематься, погоди, пошли в эту... в магазин пошли! Рабочий есть знакомый, пальчики оближешь! Сардинами закусывать будем! неожиданно вдохновенно выпалил Павел и повлек новообретенного друга в сторону еще не открывшегося магазина на углу. Там и впрямь был у Павла знакомый, некоторый дядя Петя, точнее, Петр Вениаминович Петров. Магазин был большой, с винным отделом и всякими другими, так что иной раз там что-то и наличествовало. Не раз при малейших свободных деньгах бегал Павел туда, в подвал, к вечно нетрезвому Пете за мясом, за гречкой, то есть ядрицей, за ножками даже на холодец и за другими деликатесами, в свободной продаже уже давным-давно немыслимыми. В магазин зашли со служебного хода, потоптались среди ящиков, наконец, обнаружили Петю: несмотря на всего лишь восьмой час утра вдребадан пьяного, в халатике спецовочном, накинутом поверх лыжного костюма, тощего, дремлющего на ящиках. Чуть только Павел пнул его в колено, Петя воспрял:
- О! Виталий! Как раз ждал! - бодро объявил он, не слушая протестов Павла, что он не Виталий. - Индейки есть особенные! Венгерские... - Петя отвел глаза и продолжил на октаву ниже: - Но, друг Виталий, скрывать не стану! Суповые. Суповые индейки! Вот что! Ты сколько брать будешь? Две, три? Сардины есть особенные. Сарвар... санские. Были португальские, но их главный себе. А я что? Я как лучше! И мне, и вам. - Петя оглядел собеседников, никакой реакции не обнаружил и продолжил: - Еще маслины есть. Афганистанские. Тебе две банки, три? Утка есть... Нет, утки нет, это она вчера была... Сахара хошь?
- Нам бы, Петя, поллитру - я вот только что, можно сказать, чуть с жизнью не расстался,- мягко вставил Павел.
- Литру? Это мы враз, - произнес Петя.- Деньги давай.
Павел что-то сунул тощему магу и волшебнику, и тот надолго исчез. Посидели на ящиках с неожиданным спасителем, а тому ох как выпить хотелось, это-то Павел нутром чувствовал, пупом! Поговорили. О том о сем.
- Отличная у вас собака. Только вот уши длинноваты, совсем в английский тип клонят.
- А у него дедушка - кокер! - с гордостью, но еще в полном обалдении сообщил Павел. Снова появился Петя, таща при этом на горбу ящик с пакетами молока.
- Мой привет Валерию! - пророкотал Петя,- маслины есть афганистанские! Тебе две банки, три?
- Мне бы... банку, Петя.
- Банку? Что ж сразу не сказал? - обиженно объявил Петя и исчез в пропасти подвала. Опять помолчали. Опять поговорили о какой-то чепухе. Петя не показывался добрых двадцать минут, к концу которых и Павел, и собеседник дружно ругали "пьянь всякую".
- Так что вот что,- объявил Петя, являясь ниоткуда. - Маслины тебе, можно сказать, будут. Без денег только не дают! Эта курва старая, я ей говорю!.. А она мне, понимаешь, отвечает. И ни-ни. Не верит!
- Да я ж дал тебе десятку! - вскипел Павел, почти уже выходя из стресса.
- Дал... Ну тогда, значит, закон. Щас все будет. Тебе, значит, три банки и индейку... суповую. Свои заплачу, за тобой не пропадет, мы с тобою душа в душу! - пропел Петя и снова исчез. Появился он, между тем, через считанные секунды, неся большую авоську молочных пакетов и, как ни странно, поллитру. Протянувши все это Павлу, присел долговязый Петя на ящики, со вкусом закурил и протянул:
- Закуска-то есть? Молоком не упьесся небось?
- Да не просил я молока, Петя! - попробовал вякнуть Павел, но чуткий спутник, зажавший уже в кулаке бутылочное горлышко, парировал:
- Все в порядке, Петя! Мы что должны?
- Девять рублей... пятьдесят одиннадцать копеек! - совершенно трезвым голосом кассирши объявил Петя. - Вопросы есть? А маслин-то что же? Афганистанских? Индейка тоже есть, Витя, но, врать не буду, суповая... как Бог свят, суповая!
Бутылку открыли на полдороге в парадном. Спутник Павла отчего-то зажмурился, прежде чем отхлебнуть из горла, но отхлебнул и не поморщился.
- Слышь, Рома,- сказал Павел, приняв бутылку и тоже чуть отхлебнув,- что мы за ханыги такие, чтобы в парадном распивать? Пошли домой ко мне, тут рядом, посидим, я кофе сварю, если пьешь. Жена как раз на работу ушла.
Роман Денисович, имя которого стало Павлу известно еще на ящиках в магазине, согласно кивнул, не отрываясь от бутылочного горлышка, отчего поперхнулся и бит был Павловым кулаком по верхним отделам позвоночного столба. Про себя Павел охнул, почувствовав сквозь одежду каменные мышцы спутника.
К Павлу поднялись пешком - лифт застрял где-то между этажами. Павел опять что-то пролепетал насчет кофе, совершенно не будучи уверен, что таковой в доме имеется (при нынешней на него цене напиток этот превратился в доме Романовых в нечто предназначенное только для лучших гостей), а если имеется - то сумеет ли он его сварить. Гость, однако, выразил желание только посидеть и еще стопочку тяпнуть, а потом идти отсыпаться "после ночной смены". Павел и сам был "после ночной смены", до четырех у микроскопа сидел, пытаясь понять хоть что-то в загадочном "цифровом" зернышке, которое содержало, как он только и сумел понять, какие-то сложные бухгалтерские расчеты процентов и сложных процентов на какой-то очень большой вклад. К тому же после нежданного спасения было просто неудобно взять да распрощаться с этим симпатичным и не совсем опохмелившимся человеком. Да и полчаса отдыха в домашнем уюте, видимо, означали для Романа Денисовича немало. Гость мирно разговаривал о пустяках, рассказывал что-то из жизни Аллы Пугачевой, историю какую-то жуткую и явно московскую про дыхательное горло. Сигаретка "Феникс" догорела и обожгла клеенку, и лишь тогда Павел внезапно понял, что речь гость ведет о чем-то далеко не столь абстрактном, как половая жизнь Аллы Пугачевой. Напротив, речь шла о чем-то, к ужасу Павла, чересчур близком лично ему.
- Вы, Павел Федорович, не подумайте, что это я вам случайно повстречался. Удостоверение вот мое. Нет, совсем не то, а служебное: Роман Денисович Федулов меня зовут, литератор я и историк. Пишу летопись Томского края. Как раз дошел до энцефалита и колорадского жука. Вот и привели меня к вам мои находки, а вы ведь как бы живая реликвия Томщины, вам бы, прямо скажем, место у нас в музее, в витрине... Застекленной. На видном месте. Это к примеру.
Павел, несмотря на некоторую убаюканность сознания, сжался в комок и все еще надеялся, что пронесет. Он слишком хорошо понимал, какое отношение имеет к нему Томский край. И предпочел бы остаться под колесами грузовика, нежели выслушивать этот монолог. Но деваться было некуда, тем более что гость уже соловьем заливался, превознося до небес некие исторические реликвии, хранящиеся в томских музейных фондах. Уже помянул он и церковный брак Федора Кузьмича. Павел спешно налил пятьдесят граммов.
- ... а ведь легенда о старце Федоре Кузьмиче признана в нашем отечественном научном мире досужей выдумкой, беспочвенной нелепицей,продолжал гость, все время глядя в потолок,- а вот мы, томские краеведы, располагаем другими сведениями!
Дальше гость понес какую-то уж совершенную околесицу, перечисляя невероятные письма и летописи, чуть ли не записи в интимном дневнике хана Батыя. В принципе весь этот бред, призванный оказывать скорее гипнотическое, чем информативное воздействие, Джеймс мог бы подменить и другим,- слова, имена большой роли уже не играли, лишь бы Павел пришел в нужное состояние духа,- а это, кажется, вполне получалось.
- Даже и всероссийский староста, как известно, не отрицал...
Павел, потерявший нить монолога, тупо глядел на свою полную стопку. Скорей бы уж на работу. Там все больше про историческую неизбежность торжества и победы. А этот что несет? И чего он ко мне со своим грузовиком прицепился?
- ... Словом, мы знаем все. И для нас великая честь, таким образом, приветствовать в вашем лице...
- Всероссийского старосту... - эхом закончил Павел, себя не слыша.
- Наследника российского престола! Все наши краеведы, весь наш многонациональный край, русские, украинцы, тунгусы, татары...
- Им, татарам, недоступно наслажденье битвой жизни... - тихо произнес Павел, подозревая, что сейчас рехнется со страху.
- Законного русского царя! Приветствуют все вместе! - Джеймс выждал мгновение, продолжил: - Не тревожьтесь, Павел Федорович! Мы свято храним вашу тайну. Мы, весь наш край...
- Так всем краем и храните?
- Все как один...
- Господи, что вы ко мне привязались? Вы шутите или всерьез? Откуда вы все это взяли? Я простой советский...
- Император! Император Павел Второй, дорогой Павел Федорович! Ждет вас Россия ако... яко невеста жениха, весь Томский край...
- Так Томский край или Россия? А то и весь Туруханский край?..
К Павлу, после первой волны страха, стало возвращаться самообладание. Но ему же со всей страшной ясностью становилось понятно происходящее: да, конечно, с ним играют. Как кошка с мышкой. Каким-то образом КГБ докопался до его тайны, да еще, кажется, до всех ее подробностей. И вот теперь этот прямолинейный провокатор хочет, чтобы он признал свое родство с царской семьей. Шестьдесят лет прошло, а все простить не могут. Даже в Китае поступили честнее. Там императора на работу определили, садовником, кажется. А эти... Кровопийцы. Павел мысленно попрощался с Катей, с немногими близкими, даже с Петей Петровым почему-то. Но особенно с Катей: он понимал, что был ей плохим мужем, мало уделял ей внимания, редко был с ней ласков, но почти не изменял ей и любил все так же нежно, невзирая на шесть лет брака. Очень это плохо, когда жизнь вдребезги и садиться надо.
А Джеймс тем временем несся под парусами старославянского красноречия, заготовленного специалистами в ту бурную и кошмарную пору, когда с Джексоном приключился "дзен".
- Государь Павел! Только слово молви, государь, и воспрянут со всех концов отчины и де... дедины витязи прегрозные, воротят они тебе престол щу... щуров! И пращуров! - слова что-то плохо выговаривались, но в целом, видимо, действовали все же как заклинание - что и требовалось.
Павел встал и по-деловому выпил до сих пор не тяпнутую стопку. Заложил руки за спину. Заговорил. Тихо.
- Да, это все правда. Я готов. Разрешите ли вы мне собрать узелок?
Джеймс похлопал глазами.
- Котомку? Уже?..
- Да нет, смену белья... Или теперь уже и этого нельзя? Или вы меня сразу собираетесь... в расход?
Джеймс сообразил.
- Да нет, вы меня неправильно поняли. Мы, томские краеведы...
- Знаю я таких краеведов, работников земли и леса, молочных братьев таежного гнуса! Особенно томских и... туруханских! Делайте свое дело!
- Да нет, я вовсе не из той организации, о которой вы подумали. Я... из совсем другой организации!
- Ах так,- спокойно сказал Павел,- значит, вы арестуете меня не от имени той организации, а от имени совсем другой?
- Не арестую я вас... во всяком случае, я не арестую. Покуда об этом и в самом деле не знает та организация, которую вы имели в виду! Она ведь и в самом деле не имеет ни о чем представления, мы это точно знаем!
- Благодарю вас, с меня совершенно достаточно того, что об этом знает организация, которую я в виду не имел.
- Моя?
- Ваша.
- То есть какая, как вы думаете?
Шилова Юлия
Громыко Ольга
Мурич Виктор
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Шекли Роберт