Чингиз Айтматов

Пегий пес, бегущий краем моря

Владимиру Санги

В непроглядной насыщенной летучей влагой и холодом приморской ночи, на
всем протяжении Охотского побережья, по всему фронту суши и моря шла
извечная, неукротимая борьба двух стихий - суша препятствовала движению
моря, море не уставало наступать на сушу.

Гудело и маялось море во тьме, набегая и расшибаясь на утесах. Надсадно
ухала, отражая удары моря, каменно твердая земля.

И вот так они в противоборстве от сотворения - с тех пор как день
зачался днем, а ночь зачалась ночью, и впредь быть тому, все дни и все ночи,
пока пребудут земля и вода в нескончаемом времени.

Все дни и все ночи...

Еще одна ночь протекала. Ночь накануне выхода в море. Не спал он той
ночью. Первый раз в жизни не спал, первый раз в жизни изведал бессонницу. Уж
очень хотелось, чтобы день наступил поскорее, чтобы ринуться в море. И
слышал он, лежа на нерпичьей шкуре, как едва уловимо подрагивала под ним
земля от ударов моря и как грохотали и маялись волны в заливе. Не спал он,
вслушиваясь в ночь...

А ведь когда-то все было по-иному. Теперь такое невозможно даже
представить себе, об этом теперь никто знать не знает, не догадывается даже,
что, не будь в ту издавнюю пору утки Лувр, мир мог бы устроиться совсем
по-другому - суша не противостояла бы воде, а вода не противостояла бы суше.
Ведь в самом начале - в изначале начал - земли в природе вовсе не было, ни
пылиночки даже. Кругом простиралась вода, только вода. Вода возникла сама из
себя, в круговерти своей - в черных безднах, в безмерных пучинах. И катились
волны по волнам, растекались волны во все стороны бесстороннего тогда света:
из ниоткуда в никуда.

А утка Лувр, да-да, та самая, обыкновенная кряква-широконоска, что по
сей день проносится в стаях над нашими головами, летала в ту: пору над миром
одна-одинешенька, и негде ей было снести яйцо. В целом свете не было ничего,
кроме воды, даже тростиночки не было, чтобы гнездо смастерить.

С криком летала утка Лувр - боялась, не удержит, боялась, уронит яйцо в
пучину бездонную. И куда бы ни отправлялась утка Лувр, куда бы ни долетала
она - везде и повсюду плескались под крыльями волны, кругом лежала великая
Вода - вода без берегов, без начала, без конца. Извелась утка Лувр,
убедилась: в целом свете не было места, где бы устроить гнездо.

И тогда утка Лувр села на воду, надергала перьев из с Боей груди и
свила гнездо. Вот с того-то гнезда плавучего и начала земля образовываться.
Мало-помалу разрасталась земля, мало-помалу заселялась земля тварями
разными. А человек всех превзошел среди них - приноровился по снегу ходить
на лыжах, по воде плавать на лодке. Стал он зверя добывать, стал он рыбу
ловить, тем кормился и род умножал свой.

Да только если бы знала утка Лувр, как трудно станет на белом свете с
появлением тверди среди сплошного царства воды. Ведь с тех пор, как возникла
земля, море не может успокоиться, с тех пор бьются море против суши, суша
против моря. А человеку подчас приходится очень туго между ними - между
сушей и морем, между морем и сушей. Не любит его море за то, что к земле он
больше привязан... .

Приближалось утро. Еще одна ночь уходила, еще один день нарождался. В
светлеющем, сероватом сумраке постепенно вырисовывалось, как губа оленя в
сизом облаке дыхания, бушующее соприкосновение моря с берегом. Море дышало.
На всем вскипающем соприкосновении суши и моря клубился холодный пар летучей
мороси, и на всем побережье, на всем его протяжении стоял упорный рокот
прибоя. ;

Волны упорствовали на своем: волна за волной могуче взбегали на штурм
суши вверх по холодному и жесткому насту намытого песка, вверх через бурые,
ослизлые завалы камней, вверх - сколько сил и размаха хватало, и волна за
волной угасали, как выдох, на последней черте выплеска, оставляя по себе
мгновенную пену да прелый запах взболтанных водорослей.

Временами вместе с прибоем выметывались на берег обломки льдин, невесть
откуда занесенных весенним движением океана. Шалые льдины, вышвырнутые на
песок, сразу превращались в нелепые беспомощные куски смерзшегося моря.
Последующие волны быстро возвращались и уносили их. обратно, в свою стихию.

Исчезла мгла. Утро все больше наливалось светом. Постепенно
вырисовывались очертания земли, постепенно прояснялось море.

Волны, растревоженные ночным ветром, еще бурунились у берегов
беловерхими набегающими грядами, но в глубине, в теряющейся дали море уже
усмирялось, успокаивалось, свинцово поблескивая в той стороне тяжкой зыбью.

Расползались тучи с моря, передвигаясь ближе к береговым сопкам.

В этом месте, близ бухты Пегого пса, возвышалась на пригористом
полуострове, наискось выступавшем в море, самая приметная сопка-утес, и
вправду напоминавшая издали огромную пегую собаку, бегущую по своим делам
краем моря. Поросшая с боков клочковатым кустарниковым разнолесьем и
сохранявшая до самого жаркого лета белое пятно снега на голове, как большое
свисающее ухо, и еще большое белое пятно в паху - в затененной впадине,
сопка Пегий пес всегда далеко виднелась окрест - и с моря и из лесу..

Отсюда, из бухты Пегого пса, поутру, когда солнце поднялось высотой на
два тополя, отчалил в море нивхский каяк. В лодке было трое охотников и с
ними мальчик. Двое мужчин, что помоложе и покрепче, гребли в четыре весла.
На корме, правя рулем, сидел самый старший из них, степенно посасывая
деревянную трубку,- коричневолицый, худой, кадыкастый старик, очень
морщинистый - особенно шея, вся изрезанная глубокими складками, и руки были
под стать - крупные, шишковатые в суставах, покрытые рубцами и трещинами.
Седой уже. Почти белый. На коричневом лице очень выделялись седые брови.
Старик привычно жмурился слезящимися, красноватыми глазами: всю жизнь ведь
приходилось смотреть на водную гладь, отражающую солнечные лучи,- и,
казалось, вслепую направлял ход лодки по заливу. А на другом конце каяка,
примостившись, как кулик, на самом носу, то и дело мельком поглядывая на
взрослых, с великим трудом удерживал себя на месте, чтобы поменьше
крутиться, дабы не вызывать неудовольствие хмурого старейшины, черноглазый
мальчик лет одиннадцати-двенадцати.

Мальчик был взволнован. От возбуждения ноздри его упруго раздувались, и
на лице проступали скрытые веснушки. Это у него от матери - у нее тоже,
когда она очень радовалась, появлялись на лице такие скрытые веснушки.
Мальчику было отчего волноваться. Этот выход в море предназначался ему, его
приобщению к охотничьему делу. И потому Кириск крутил головой по сторонам,
как кулик, глядел повсюду с неубывающим интересом и нетерпением. Впервые в
жизни отправлялся Кириск в открытое море с настоящими охотниками, на
настоящую, большую добычу, в большом родовом каяке. Мальчику очень хотелось
привстать с места, поторопить гребцов, очень хотелось самому взяться за
весла, подналечь изо всех сил, чтобы быстрей доплыть до островов, где
предстояла большая

охота на морского зверя. Но такие ребяческие желания могли показаться
серьезным людям смешными. Опасаясь этого, он всеми силами пытался не выдать
себя. Но это не совсем удавалось. Трудно было ему скрыть свое'счастье -
горячий румянец отчетливо проступал на смуглых крепких щеках. А главное,
глаза, сияющие, чистые, одухотворенные глаза мальчишечьи не могли утаить
радости и гордости, переполнявших его ликующую душу. Впереди море, впереди
большая охота!!!

Старик Орган понимал его. Углядывая прищуром глаз направление по морю,
он замечал и настроение мальчишки, ерзающего от нетерпения. Старик теплел
глазами - эх, детство, детство,- но улыбку в углах запавшего рта вовремя
подавлял усиленным посасыванием полуугасшей трубки. Нельзя было открывать
улыбку. Мальчик находился с ними в лодке не ради забавы. Ему предстояло
начать жизнь морского охотника. Начать с тем, чтобы кончить ее когда-нибудь
в море,- такова судьба морского добытчика, ибо нет на свете более трудного и
опасного дела, нежели охота в море. А привыкать требуется сызмальства.
Потому-то прежние люди говаривали: "Ум от неба, сноровка сызмальства". И еще
говаривали: "Плохой добытчик - обуза рода". Вот и выходит: чтобы быть
кормильцем, мужчина должен с ранних лет постигать свое ремесло. Пришел такой
черед и Кириску, пора было натаскивать мальчишку, приучать его к морю.

Об этом все знали, все поселение клана Рыбы-женщины у сопки Пегого пса
знало, что сегодняшний выход в плавание предпринимался ради него, Кириска,
будущего добытчика и кормильца. Так заведено: каждый, кто рождается
мужчиной, обязан побрататься с морем с малолетства, чтобы море знало его и
чтобы он уважал море. Потому-то сам старейшина клана старик Орган и двое
лучших охотников - отец мальчика Эмрайин и двоюродный брат отца Мылгун - шли
в плавание, повинуясь заветному долгу старших перед младшими, в этот раз
перед ним, мальчиком Кириском, которому предстояло отныне и навсегда
познаться с морем, отныне и навсегда и в дни удач и неудач.

Пусть он, Кириск, сейчас мальчишка, пусть еще молоко материнское на
губах, и неизвестно, выйдет ли толк из него, но кто возьмется сказать, может
статься, когда они сами отойдут от дел, превратясь в немощных старцев,
именно он, Кириск, будет кормильцем и опорой рода. Так оно и положено быть,
так оно и идет в поколениях, из колена в колено. На том жизнь стоит.

Но об этом никто не скажет вслух. Человек думает об этом про себя, а
говорит об этом редко. Оттого-то там, на побережье Пегого пса, никто из
людей Рыбы-женщины не придал особого значения этому событию - первому выходу
Кириска на добычу. Наоборот, соплеменники постарались даже не заметить, как

он уходил в море вместе с большими охотниками. Вроде бы не принимали
всерьез эту затею.

Провожала его только мать, и то, не сказав вслух ни слова о предстоящем
плавании и не дойдя до бухты, попрощались. "Ну, иди в лес!" - нарочито