хочет понравиться моей Элен: он блистал красноречием, изощрялся в
остроумии. Элен не оставалась в долгу и хохотала вовсю. Однако я
чувствовал, что за веселыми шутками нашего гостеприимного хозяина кроется
печаль. Всякий раз, когда Элен смеялась, - а именно тогда она бывала
неотразимо хороша, ни в ком больше я не встречал такого дивного сплава
грации и непринужденности, - так вот, от ее смеха Стейнер мрачнел, даже,
кажется, морщился. И тогда я понимал; он растерян, он пасует перед
разделявшей их пропастью лет. В какой-то момент он даже сказал ей:
света, как много он потерял?
он открыл ей душу.
оказался в рядах троцкистов - случайно, право, - и с тех пор сохранил
стойкое отвращение ко всякой несправедливости. Затем он увлекся
американской контркультурой, много странствовал по свету, в том числе
посетил священный треугольник - Гоа, Ивиса, Бали. Он сделал
головокружительную карьеру на руинах идеалов, о которых и теперь вспоминал
с нежностью, сказал нам даже, что подумывает съездить в Индию еще раз,
причем так же, как ездил в молодости. Элен пришла в восторг
взглядом, создавать его заново, открывая впервые. Молодые любят миражи -
что ж, они правы.
глупостью, тем более при ее положении. Лично я никогда не выносил
горлопанов того времени: они стыдят вас, если вы не разделяли их иллюзии, и
еще пуще стыдят, если вы их не утратили. Сегодня, как и вчера, им нужно
одно: сохранить за собой власть, не допустить к ней следующие поколения.
Впрочем, кипятился я зря: Стейнер и не думал набивать себе цену. Он лишь
предавался ностальгии, вспоминая о былых победах. Он легко признавал свои
слабости и просчеты, будто хотел сказать: теперь ваша очередь, прошу!
Действительно, все мы цивилизованные люди, и нечего лезть в бутылку.
задал и мне два-три вопроса - кто я, чем занимаюсь, - но с таким рассеянным
видом, что я отвечал односложно, боясь наскучить ему. Он спросил, как мы с
Элен познакомились. Я наспех сочинил какую-то сказку. Он улыбнулся, лукаво
подмигнул и долго, слишком долго смотрел то на нее, то на меня, как бы
пытаясь понять, что нас могло связывать. Меня это задело: он что, считает
меня не парой такой женщине, как она? Или угадал во мне альфонса? Я
разозлился и больше в разговоре не участвовал; глаза закрывались, и я с
трудом сдерживал зевоту. А те двое разглагольствовали без умолку; казалось,
все имена, которыми они сыпали, все темы, которых касались, нужны были
только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос: из одного ли
мы мира? Элен платила болтовней за ужин, откровенничала так запросто, что я
только диву давался. Она была великолепна, настоящая королева, а я
чувствовал себя ее холопом, желторотым пажом. Она говорила возбужденно,
взахлеб, а г-н Стейнер гудел как майский жук, неспешно и негромко. Сквозь
дремоту мне казалось, будто я оставил где-то включенным радио, но откуда
доносится этот мерный гул, никак не мог определить. По мере того как
проходили часы, лицо хозяина как-то отяжелело, глаза потускнели, даже
волосы слиплись; куда девался фатоватый искатель приключений начала вечера?
Передо мной был пожилой господин, распустивший хвост перед девицей.
дома ворошил поленья в камине и продолжал свой монолог, разгребая кочергой
рдеющие уголья. Я представлял себе, как, должно быть, глубоко проминается
супружеское ложе под его грузным телом. Говорил он все более невнятно и
теперь напоминал мне старого индейского вождя, совершающего тайный обряд у
огня; он колдовал, не обращая внимания на буран, по-прежнему бушевавший за
окнами. Раймон же, убрав со стола и подав нам горячительные напитки - Элен
трижды подливала себе арбуазской виноградной водки, - уселся у ног Жерома с
подносом на коленях и принялся за яйцо всмятку, обмакивая в него длинные
ломтики хлеба с маслом. Бедняга был безобразен донельзя, но мне вдруг
пришла смешная мысль, что, будь он животным, я счел бы его даже
симпатичным. С застывшей на губах готовностью к улыбке, он жадно ловил
каждое слово своего хозяина, ожидал приказания, чтобы вмиг ожить. Он ел,
наполовину смежив веки, точно ящер, всем своим видом показывая, что. не
слушает нас, как будто из-за толстой кожи - или подчиненного положения -
был неспособен к общению с окружающими.
вдруг случайно останавливала на нем взгляд, его красное лицо становилось
пунцовым. Собрав хлебом весь желток - ел он опрятно, не ронял вокруг капель
и крошек, - он выскреб остатки белка, ловко разбил ложечкой скорлупу и
истолок ее в порошок на дне рюмочки. Потом, как-то незаметно и особо не
стесняясь, положил голову на колени хозяину - ни дать ни взять верная
псина-сенбернар. Тот попытался было его отстранить, но куда там. Это была
его прерогатива, он был в своем праве. Живя в затворничестве, господин и
слуга, связанные нерасторжимыми узами, преодолели разницу в социальном
статусе. В этой допотопной парочке, уединившейся в тепле высоко в горах
было что-то смешное и трогательное одновременно. Интересно, подумалось мне,
а как на это смотрит законная супруга?
боковую, пожелав нам доброй ночи. Он обещал утром отбуксировать нашу машину
и, если потребуется, послать за механиком. Нас слегка развезло, и мы
пребывали в блаженном состоянии, среднем, между усталостью и опьянением.
Коротышка проводил нас в спальню по замысловатому лабиринту коридоров - без
него мы бы там заблудились. Мы шли мимо множества дверей, расписанных
цветочным и звериным орнаментом. Нас разместили наверху - дом был
двухэтажный, - в прекрасной комнате, обшитой светлым деревом, с кроватью в
алькове, задернутом занавесями. Подушки были набиты нежнейшим пухом,
наволочки с вышивкой. Две грелки, спрятанные под пухлыми, как брюшко,
перинами, уже согрели простыни. На полу стояли меховые тапочки - большая
пара и маленькая. Элен от всех этих знаков внимания пришла в восторг и
удивилась, откуда они смогли хотя бы приблизительно узнать наши размеры.
Окна с двойными рамами были закрыты окованными железом ставнями, от
большой, облицованной синим кафелем голландской дровяной печи исходило
восхитительное тепло. А уж ванная комната была просто мечта: ванна походила
на маленький бассейн, хромированные краны сияли, натертый пол блестел и
приятно пах воском. Да, эти люди умели жить. Даже в дорогом отеле мы бы не
получили такой отменной комнаты.
цветистые комплименты Стейнера раззадорили ее. Едва закрылась за Раймоном
дверь, как она прижалась ко мне, будто в томном танце, стараясь поймать мои
губы. Вечная история: я шарахался от ее авансов, пугаясь их, и недоумевал,
почему столь утонченное существо позволяет себе так распускаться. Она
подтолкнула меня к кровати и опрокинула навзничь на перину.
даже застигнутой посторонними возбуждала ее.
а то еще подумают, что ты мой папа!
совокуплении, но моя плоть неизменно голосовала "за". Я попробовал обуздать
эрекцию, мысленно переводя швейцарские франки во французские и затем в
доллары. Элен в постели бывала то хищницей, то голубкой: в первом случае
царапалась и кусалась, во втором была приторно-томной и медлительной. В ту
ночь в ней взыграла страсть. Она забилась в долгом, как церковная
проповедь, оргазме, корчилась на подушке, словно платила своим исступлением
нашему престарелому Казанове за гостеприимство. Не будь наслаждение у
мужчины так очевидно, я бы симулировал его, лишь бы избежать. Потом я
смотрел на капельки своего семени, стекавшие по ногам Элен, на исторгнутую
мною молочно-белую влагу, мою силу и молодость, растраченные впустую, и
гнев обуял меня. Из-за нее я скоро Превращусь в развалину!
посреди жарко натопленной комнаты, принялась высмеивать хозяев. Тайком от
всех она записала все наши разговоры на диктофон и теперь дала мне
прослушать пленку. Покатываясь от хохота, она сыграла ужин в лицах,
изобразила, как Стейнер, "распустивший слюни дедок", копошился под столом в
своей ширинке, распространяясь о Востоке; как Раймон, "карлик, недоносок",
стучал по яйцу; не пощадила и меня , объевшегося и уснувшего за столом, не
пощадила и самое себя со своей болтовней и льстивыми восторгами. Выпячивая
попку, которая круглела над ляжками, точно второе лицо, взиравшее на мир
единственным глазом, Элен приплясывала, выделывала немыслимые па. Пародия у
нее получилась на диво виртуозная, и я не мог не рассмеяться, хотя мне было
чуточку неловко за ее неблагодарность и двуличность. Прыснув в последний
раз, она повалилась на наше ложе.
ну что за безобразие - какая-то помесь домика семи гномов с борделем!
моему вкусу нельзя доверять! Неужели я так ничему и не научился?
Хуже нет этих старых пердунов - не могут забыть свой шестьдесят восьмой год
и ничего другого знать не хотят.
Лондон Джек
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Апраксина Татьяна
Каменистый Артем
Посняков Андрей