скрывать! Это ночное вторжение заинтриговало меня. Если он и чокнутый, то,
по крайней мере, не похож на других. У человека, который так рискует, чтобы
просто поговорить, должны быть по-настоящему веские мотивы, И как бы то ни
было, уснуть мне все равно больше не удастся.
хотелось растворить в ней хорошую дозу транквилизаторов, чтобы он
вырубился. Он отвернулся и выпил воду, приподняв маску: Потом почесал ее,
точно это была его кожа, - ноготь издал царапающий звук, как по коре
дерева. До меня вдруг дошло, как сильно от него пахнет; этот острый
кисловатый запах был мне знаком - он боялся не меньше, чем я. Меня одолело
подлое желание воспользоваться этим. Я схватила его за локоть - кости у
него были как у цыпленка. И еле сдержалась, чтобы не врезать ему, не
заорать: "Убирайтесь вон, кому другому морочьте голову вашими бреднями!"
Бывают же такие существа - до того слабые, что прямо-таки напрашиваются:
ударь. А этот, старчески сгорбленный, весь какой-то помятый, раздражал меня
донельзя. И потешный же у меня, наверно, был вид; растерзанная, полуголая,
трясу, словно грушу, какого-то хлюпика в пижаме. Он не сопротивлялся,
только проблеял жалобно:
кресло, он плюхнулся, еле переводя дыхание, удивленный моей вспышкой. Я
сдалась. Заперла дверь, села на кровать. Комната была крошечная. Тесные
помещения как-то дисциплинируют и принуждают к вниманию: в них от
собеседника никуда не деться. Я потянулась к выключателю, но он попросил не
зажигать свет. И начал свой рассказ. Маска заглушала голос, моему
собеседнику приходилось напрягаться, надсаживаться, словно он на костыли
опирался, чтобы его услышали. Мне от этого закрытого лица было не по себе.
Он меня видел, а я его нет, не было ни единой щелочки, через которую я
могла бы заглянуть в его душу. Я ведь так и не знала, кто он такой и как
его зовут. Время от времени он брал мою руку и, хоть я невольно морщилась,
сжимал ее в своей. Это была не угроза, а выражение солидарности, жест
собрата по несчастью, просьба о поддержке. Мы пустились в плавание по
волнам его жизни, и это пожатие было вроде глотка спиртного для бодрости
перед трудной дорогой. Он рассказал, как застряла машина в горах, как
пришло спасение, и продолжал так:
только дивились сноровке водителя, который безошибочно вел машину сквозь
метель. Я все думал, что же это за странный хозяин и почему он сначала
проявил такую подозрительность, а теперь готов оказать нам гостеприимство.
Ни я, ни Элен даже не представляли себе, что нас ожидало. Но здесь я должен
прерваться и рассказать вам о том, как я познакомился с моей спутницей.
иначе в насмешку, если учесть, как потрепала меня жизнь{3}. Я с детства
отмечен печатью вырождения, я и на свет появился старым и усталым, как
будто принадлежу к вымирающей породе. Мне сейчас тридцать восемь, а выгляжу
я на все пятьдесят. Во мне скрыт труп, он разъедает меня изнутри и растет
за мой счет. С ранних лет я мечтал: вот бы найти такого торговца, у
которого можно покупать время порциями, чтобы замедлить разрушение. Седина
припорошила мою голову еще в колыбели да так с тех пор и осталась.
семье, все детство я прожил в болоте смертной скуки. Когда мне стукнуло
шестнадцать, я сбежал в Париж, полный решимости порвать со своей средой. Я
приехал в столицу сентябрьским днем; на каждом перекрестке меня ослепляли
шикарные дома и нарядная публика, опьяняли запахи богатства и свободы. В
тот день я поклялся себе, что ноги моей больше не будет в городке Т. - отец
служил там по земельному ведомству, - где бездарно пропала моя юность. Я
проклинал ограниченность своих родителей и всех предков, чьим единственным
чаянием из поколения в поколение было подняться по социальной лестнице хоть
на одну ступеньку. Один в Париже, без гроша в кармане, я мечтал найти новую
семью, которая в утешение за годы, прожитые в старой, открыла бы передо
мной блестящие перспективы.
ни интеллектом я не мог покорить ее. Ни одна из ролей, отведенных в нашем
обществе беднякам - холуя, хулигана или бунтаря, - мне не подходила. У меня
была только одна страсть - книга, единственные мои союзники в борьбе со
временем. Людям я предпочитаю книги: они уже написаны, их открываешь и
закрываешь, когда хочется. Ведь к человеку никогда не знаешь, как
подступиться, его не отложишь и не уберешь на полку. С грехом пополам сдав
экзамены, я засел за изучение литературы и получил возможность сравнить
себя с писателями, подавившими меня своим талантом, - таков был главный
результат моих занятий. Ценой неимоверных усилий и всяческих уловок я
получил-таки диплом, но до степени не дотянул. Сохранив с юности допотопное
благоговение перед печатным словом, я жаждал писательской славы, а между
тем мне нечего было сказать, я не имел за душой даже маленького дарования,
которое мог бы развить. Но я твердо решил, что никогда не вернусь в
глухомань, где так долго прозябал, и изо всех сил цеплялся за Париж. Не год
и не два перебивался чем придется: был официантом в дешевых забегаловках,
посыльным, Дедом Морозом в больших магазинах. Возил паралитиков в
инвалидных креслах, давал уроки грамматики и английского тупицам и
непоседам, которые зевали, стоило мне открыть рот. Читал газеты старикам и
старухам в богадельнях, мы с ними обсуждали новости, и я всегда разделял их
мнения. Одна пенсионерка, бывшая служащая Министерства связи и большая
любительница путешествий, платила мне за то, что каждый вечер ровно в шесть
я приходил кормить и причесывать ее кота. Я должен был ставить для него
определенную музыку - "Шехеразаду" Римского-Корсакова и, закутавшись в
покрывало, исполнять несколько танцевальных па. Только после этого котяра,
благосклонно мурлыча, соглашался съесть свой ужин.
четыре-пять псин за раз. Вся эта свора тявкала, рвалась с поводка и
оставляла на своем пути пахучие метки. Часто я присаживался на скамью,
чтобы прочесть им новеллу или стихи собственного сочинения: Если они виляли
хвостами и лизали мне руку - это был хороший признак. Вообще-то по большей
части они грызлись, обнюхивались, залезали друг на друга и спаривались на
потеху окрестной детворе.
глазах то, чем мы занимаемся тайком, и у них, по крайней мере, есть
оправдание: они - животные.
каморку под самой крышей, без душа и с туалетом в коридоре. Позволил себе
только одну роскошь - телевизор, смотрел его по нескольку часов в день и
даже разорился на кабельное телевидение. Я глотал все передачи подряд,
фильмы, сериалы, перескакивал с одного канала на другой, боясь что-нибудь,
пропустить, и так до поздней ночи. Тогда же я нашел свою стезю. Один из
моих собачников, увидев меня за чтением, решил, что я имею какое-никакое
образование, и поделился со мной своей проблемой. Он хотел подать жалобу в
налоговое ведомство и не мог найти для этого нужных слов. Я составил
письмо, и его претензия была принята. После этого я стал чем-то вроде
писаря для соседей - стариков, неграмотных, иностранцев, которые были не в
ладах с нашим языком. Я писал весточки их родным и близким, заполняя
бланки, составлял коротенькие некрологи и извещения о рождении для газет.
Расценки у меня были самые скромные, и работы хватало. Я снискал кое-какую
известность в квартале, ко мне даже приходили из соседних округов. Но
подлинным моим призванием стали любовные письма: одна пятидесятипятилетняя
дама вновь встретила человека, который сватался к ней в восемнадцать, и
попросила меня облечь в цветистые слова переполнявшие ее чувства. Эту
задачу я выполнил с большим старанием. Надо полагать, мое письмецо
понравилось, потому что посыпались новые заказы. Вот тогда-то я и
разработал метод, которым так успешно воспользовался потом. Ко мне
приходили любовники в ссоре, супруги в разлуке, незадачливые воздыхатели, я
вынужден был писать всегда об одном И том же; но всякий раз измышлять
что-то оригинальное. И я стал обращаться к великим писателям, которых в
свое время изучал: у одного заимствовал комплимент, у другого мадригал, у
третьего удачную остроту. Я просеивая тексты, извлекая разменную монету
чувств, общепринятые враки, милые всем влюбленным красивости. Для каждого
случая, будь то встреча, предложение руки и сердца или разрыв, у меня
имелось типовое письмо, в котором непременно должна была засверкать подобно
бриллианту среди стекляшек то строка из Бодлера, то фраза из Пруста;
разумеется, я их слегка подправлял и подгонял под ситуацию. Клиентам же
моим было невдомек. Иной раз ко мне обращались обе заинтересованные
стороны, и следовало быть очень внимательным, чтобы не написать для них
одно и то же. Мужчины и женщины приходили ко мне за советом, делились самым
сокровенным. Я, не имевший никакой личной жизни, стал добрым гением всех
рогоносцев и брошенных жен. Моя любовь к животным внушала людям доверие.
Меня ценили за то, что я в совершенстве владел языком нежных чувств, умел
убедить нерешительную девушку, тронуть сердце разгневанного мужа или
обманутого жениха. Имитируя страсть, любовный пыл или раскаяние, я не
скупился на штампы и банальности - старые как мир, они казались чем-то
новым тем, кто не был с ними знаком.
обратился некий издатель и строго конфиденциально предложил следующее:
состряпать фальшивку, которую он намеревался выпустить под именем Виктора
Гюго - как выпустили и раскрутили неизданный роман Жюля Верна несколько лет
тому назад. Он дал мне сюжетную канву: солдат наполеоновской гвардии
возвращается из России, скитается по Европе, сидит в тюрьме во Франции при
Реставрации, участвует в событиях 1830 и 1848 годов и, наконец, умирает в
день прихода к власти Луи-Наполеона Бонапарта, - по которой я должен был
вышить узоры "в духе первоисточника" достаточно искусно, чтобы ввести в
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Эриксон Стивен
Посняков Андрей
Березин Федор
Быков Василий