ее задиристо вверх, то приопуская козырь головного сооружения на
возбужденный торговлей зрячий глаз.
глядится", еще остренько, простовато лицо, еще напряжен и скован его взгляд,
еще мослата и детски слаба рука, держащая спинку стула. Чуть, только чуть
искрит, даже не искрит, лишь брезжит в глубине взгляда улыбчивость,
настырность ли человека, устремленного к полной независимости, к дух
захватывающему полету неизвестно куда -- лишь бы вольно было, лишь бы
дышалось и жилось в радость.
родственницей. Вася с двоюродным братом. И на всех фотографиях видно, как
крепнет он небольшим телом, как ладнее и ладнее на нем наряд, как ярче
выявляются. сияют, точно после здорового ребячьего сна, никогда для меня не
гаснущие глаза.
на переселенческий пункт, который я описывать не буду, он известен полнейшей
беспорядочностью, доморощенной сибирской злобой, которая лютей всякой
привозной, и неизвестностью. Васе же исполнилось шестнадцать лет, и его
вместе с отцом продержали в тюрьме до осени, как совершеннолетнего. Тысячи
здоровых, позарез нужных заполярной стройке мужиков продержали до последнего
парохода.
пятнадцатилетний Ваня, и с него, как свидетельствует расчетная книжка,
делались вычеты, как и со всех спецпереселенцев. Посадили кормильца,
обозвали "элементом", да еще и "вредным", вот и пусть с четырнадцати лет
кормит и содержит этот "элемент" мордатых и беспощадных дядей с наганами.
Мудрая ж политика -- уничтожат, а потом спохватятся: "Ах ты, разахты, опять
перегиб! Опять нас, наставников, охранителей передовой морали и строгого
порядка, кормить некомуСыскать мужика! Куда-то спрятался, хитрован? Мы за
него работать должны?!"
ломовой работы на бирже, поступил на курсы бракеров и с тех пор более
физическим трудом не занимался. Дед Павел, как и ожидалось, засуетился в
роли распорядителя по подрядным работам, то плотничал, то печки клал, то
пушнину принимал, то в порту лодочной базой ведал, но, не поборов соблазна,
устремился в коммерцию, начал торговать в овощном ларьке, где, как я уже
говорил, и потерпел полный крах.
всяких загибов и архитектурных излишеств стул. На спинку его твердо опершись
рукой стоит дядя Вася. Ему восемнадцать. Волосы зачесаны назад, белая
рубашка застегнута на все пуговицы, не по росту большой, мятый пиджак, и по
тому, что он мятый, можно заключить -- с чужого плеча, -- никогда и нигде
больше не увижу я Васю мятого, неопрятного. Брюки галифе, хромовые сапоги
старого покроя, с высоким голенищем и закругленными передками, не форсистые
"джими", эра которых только еще надвигалась, а наступив, много лет волновала
сердца модников, да и по сей день нет-нет заявит о себе.
человек. Гордо, с чуть заметным вызовом молодого петушка вскинута голова, да
слаба и тонка еще шея, однако лицо обрело формы законченные, мужские. Но над
всем "мужским" и "суровым" властвует нежность, которую так давно и упорно
отвергаем мы и осмеиваем оттого должно быть, что даруется она природой редко
кому, в особенности по деревням, среди крестьян, заезженных вечной тяжелой
работой. Природа- матушка штампует, вырубает, склепывает нашего брата и
вдруг вспомнит: да есть же у нее инструменты и потоньше топора или молотка,
и для собственного удовольствия, для отдыха иль для проверки -- не
разучилась ли она еще творить вдохновенно? -- возьмет и трепетными пальцами
вылепит и раскрасит что-нибудь этакое, до чего и взглядом коснуться боязно.
доме гуляки и картежника-отца, почти без догляда и обихода -- этакая
"дворянская" тонкость и чистота лица? Горделивая осанка? И так ему никогда
не изменившая "интеллигентность" в одежде, да и в манерах обращения, и
особенности с женщинами, из-за которых он много горя принял, но еще больше
они из-за него.
себе, характер тверже, ярче разгорающиеся глаза, на фотографиях -- темные,
наяву -- шоколадно-коричневые, с шоколадным же, неуловимым блеском в
заманчиво отполированных зрачках, в которых не светятся, пляшут бесенята,
беспокоя и распирая взгляд удалью. Так и тянет заглянугь за обрез
фотографии, высмотреть -- что там, за нею?
тянуло никого особо-то заглядывать вглубь -- слишком много привлекательного,
ослепляющего было наруже.
годами выстраданным опытом, я угадываю -- слишком все же быстро повзрослел
Вася -- в восемнадцать лет полная независимость, спокойное достоинство
человека, зарабатывающего свой хлеб, но в уголках смешливого рта как бы
закушена и обращена в легкую улыбку чуть заметная горечь. Да ведь и то
заметить: не каждому юнцу ни за что, ни про что доводилось валяться на общих
тюремных нарах, кормить вшей, хлебать баланду, раз в месяц мыться в
городской бане -- артельно из одной шайки, плыть неизвестно куда под
конвоем, который особенных жестокостей не проявлял, но на берег не пускал и
после каждой пристани, на всякий случай, пересчитывал по головам вверенную
ему команду.
односкатной крышей. Меж штабелей бригада молодых укладчиков в спецовках.
Работяги держат доски кто торчмя, кто в беремя, и все чему-то смеются.
Фигурки маленькие, тусклые, в одной из них -- по сверкающим зубам -- с
трудом узнается дядя Вася. Истощенный тюрьмою и дальним путешествием, он
маялся зимой цингою, частью потерял, частью починил зубы, но я считал, что
золотые зубы были вставлены для красоты. Не я один ослеплен был блеском
золота, сколько девчоночьих и бабьих судеб перекусил, как нитку, теми зубами
любимый мой дядя!
уверенный. Но среди конторских Вася не потерялся -- при шелковом
галстуке-трубочке, модном тогда, прическа "политика", взгляд чуть притушен
сознанием занимаемого положения -- он "служащий", ведает целым отделом в
комбинате, ведет курс бракеров на вечерних курсах. Жизнь дяди Васи отлажена,
начальство сулится переселить всю семью деда Павла из барака в отдельный
домик, самого "служащего" снять с комендантского учета. Бабушка из Сисима
простерлась мечтой в сладкие дали: Сорока, глядишь, вовсе остепенится,
женится, домой приходить станет вечером, а не наутре и хоть раз по-людски
поест, выспится,
по линии деда Павла в особенности. Лихой был плясун дядя Вася! Когда в
служащие вышел, города хватил, овладел модными танцами, слух был, что по
части танго и вальса, где надо как можно шибчей вертеть и заламывать
партнершу, равных ему на Игарке не было и не скоро нашлись бы, если б сам он
не разрушил наладившуюся карьеру.
радости народа, организованно, и он записался в танцевальный кружок
лесокомбинатского клуба, где тут же всех танцоров позагонял в углы и сам
возглавил кружок. Восхищенные игарские жителя прочили тому кружку лететь по
весне на краевой смотр "народных талантов", будто бы даже и бумага
заготовлена была насчет реорганизации самодеятель- ного кружка в ансамбль
песни и пляски, и, кто знает, может, прославленный красноярский ансамбль
танца явился б свету десятками лет раньше, мой дядя вышел бы в знаменитые
деятели искусств? Но...
его, стало быть, мой дед Павел, или как старший братец Васи, стало быть, мой
папа. Пировал Сорока в ресторане, На виду и на слуху всего города. Папа мой
клянется-божится: если б он не выкупил братца Васю, не миновать бы тому
"белого домика", который, кстати, в Игарке никогда белым не был, он, серый
от суровых заполярных ветров и стуж, размещался за таким плотным и высоким
забором, что виднелась лишь горбина крыши -- бракованные пиломатериалы
девать некуда.
клуб ухажерку "интеллигентского происхождения" -- к такого рода барышням он
испытывал болезненную тягу, должно быть, хотелось ему стереть окислившуюся
медь деревенских копеек о золото городской высокой пробы, и, конечно же, как
"свой человек", попер напропалую без билета в зал, набитый танцующим
народом. И все обошлось бы, если б черти не унесли по нужде контролера и
вместо него не встал бы в двери молодой парень, как после выяснилось,
осодмилец. И эти-то минуты, в которые приспичило клубному работнику, решили
судьбу моего дяди -- осодмилец преградил вход рукой. Вася, будучи от природы
человеком горячим, еще и перед барышней хотел бравость показать -- преграду
отбросил и поспешил в залу следом за барышней. Работник милиции метнулся за
Посняков Андрей
Каргалов Вадим
Херберт Фрэнк
Мацумото Сэйте
Эриксон Стивен