же время в зеркало и подбивая пальцами копну волнистых волос с темным
лаковым оттенком и даже каким-то мерцанием, пробегающим по ним. -- Помойкой
от вас от обоих пахнет.
очистили, солонины бочек пять перемыли, капусты...
Защитнику родины папину пижаму выдам. Жрать будете?
лепешечку, девушка сунула ее в рот и удалилась. Скоро в приоткрытую дверь
были выброшены две пижамы, мне досталась большая. Феде -- чика в чику.
мерцало вороненое пианино. На середине круглый, инкрустированный стол, далее
буфет с искрящейся в нем посудой. В углу стоял ореховый шахматный столик, на
котором чернел телефон. Рядом, под окном стоял диван с зеркальной спинкой,
на нем раскинута была постель с двумя простынями, чистой подушкой и
шерстяным одеялом.
нерешительность, строже добавил: -- Ну, чЕ ты! Дави! Я к себе. -- И он ушел
за плотно закрытую, узкую дверь, крича куда-то дальше, в глубь квартиры,
есть ли чего от папы и мамы? Издалека донеслось, что от папы была посылка с
продуктами и телеграмма -- он переводится из Норильска в Красноярск, от мамы
-- ничего...
не то девушке пробурчал:
разговаривал с девушкой и разговаривал ли -- не слышал.
себя в чем-либо ограничивать, говорить вполголоса.
бригаду! -- Федя Рассохин примолк -- чай пьют на кухне -- дошло до меня. --
Пусть на фронте родину любит, а то присосался, понимаешь!..
-- хозяйство стеречь! А тут, -- Федя Рассохин громко хрюкнул, -- гутен
морген, гутен таг, хлоп по морде -- вот дак так!
товаришшы...
скорей всего, сводная -- совершенно они не похожи друг на друга. -- Где они,
товаришшы? Всех ты на фронт упек! И фунтика-душечку! У-у злодейский ундер!
подрыхнет -- и на пункт. Все! -- Дверь зашуршала обивкой, и уже с порога
Федя Рассохин строго приказал: -- Ты мозги ему тут не запудривай. Они у него
и так набекрень. Ну, я двинул. -- Федя, слышал я, громко чмокнул девушку, и,
щелкнув замком, дверь затворилась.
напевала себе под нос физкультурную песню, потом громко сама с собой
заговорила:
появилась в столовой с полотенцем через плечо и властно приказала: -- Эй,
гренадер, подымайся давай! Выдрыхнешься, успеешь! О-о, да ты уже не спишь!
-- Она стояла среди комнаты, небольшая, но такая изящная, что казалась и
высокой, и стройной. В сером серебристом халате, отделанном черным бархатом
на рукавах и по бортам, подпоясанная черным же, витым поясом с кистями, в
узеньких шлепанцах без задника. На шлепанцах вилась сношенная, но все еще
золотящаяся нить. Волосы ее были едва сколоты шпильками, высоко колыхались
над головой. В разрезе халата виднелось тонкое кружево ночной рубашки и
что-то надетое на шею, какой-то шнурочек с серебрящейся кругленькой
штуковиной, оттеняющей тонкую, даже на взгляд ощутимо-теплую кожу. Лицо
девушки разделено на две половины -- никогда более не встречалось мне такого
лица! Когда-то, может, еще ребенком, девушка пережила страх, быть может,
ужас. Правую половину лица ее дернуло, исказило. Ей делали операцию, под
правой "санкой" виднелся припудренный шовчик, лицо поправили, но все равно
чуть оттянуло глаз, губы словно бы кривило надменной усмешкой, в то же время
как левая половина лица была спокойна, однако замечалась наперед, прямо-таки
магнитом притягивала, не давала оторвать от себя взгляда та, живущая
напряженной, нервной жизнью, половина лица, которую девушка научилась
прятать, поворачиваясь "красивой" стороной к свету.
и какая тут ущербность, Господи! -- скоро развеяло возникшую меж нами
неловкость. Мы сидели в просторной, богато обставленной кухне, девушка
кормила меня супом с вермишелью, болтали обо всем так, будто давно знали
друг друга.
летчик. Однажды он летел из Заполярья с семьей на борту и с самолетом
случилась авария. Мать и брат погибли. Отцу переломало ноги, и теперь он не
летает, он ведает авиаотрядом на Севере. В момент вынужденной посадки
самолета, защищенная руками и грудью матери, девочка отделалась сотрясением
мозга и судорогой лица. Докторша Рассохина была безмужняя, Федя -- плод ее
институтского романтического увлечения заведующим кафедрой гистологии. У
докторши Рассохиной жила мама, тоже в прошлом докторша, курящая,
раскудлаченная, дни и ночи читавшая любовные романы. Выходив летчика и его
дочку, докторша Рассохина увела их к себе домой. Получилась семья, несколько
странная, диковатая, дети, предоставленные сами себе, жили хотя и в центре
большого города, но росли словно в поле трава.
себя хозяйственные заботы. Поэтому и поступил он не в институт, а на курсы
шоферов, чтоб поскорее приобрести специальность, быть полезным дому. Ксения
определена была обожаемой бабушкой на филфак педагогического института, дабы
"догнать и перегнать" Ушинского.
благодарности и неловкости одновременно, я сказал:
-- Это не ты починил ему нос? -- Я отмолчался. -- Пей! -- пододвинула она
мне сахарницу. -- Успеешь еще и командирам насолить.
ложечкой чай, я во все глаза глядел на Ксению.
я среди своих, детдомовских корешей иль фэзэошников.
рассеянно глядя куда-то, вздохнула она. -- Ему баба знаешь какая нужна? Во!
-- раскинула Ксения руки, -- и чтоб барахло меняла, золото скупала... А я?
-- она огляделась вокруг: -- Папа не прилетит, Федор уедет, все тут промотаю
и к маме дерну, санитаркой, в санпоезд.
собою, точно слепая. -- Потренируюсь -- и порядок! Я так-то здоровая, только
ленивая... Так какое горе-то? Болезнь?
рельсы, хоть про паровозы... С сержантом я все улажу.
крахмал, я протянул Ксении руку:
быстро спросила: -- Кто твой любимый герой? Скоренько! Не раздумывая.
бросила еще в школьном возрасте! -- Опершись спиной на косяк двери, она
прикрыла глаза и без форса начала читать: "Вошел человек лет тридцати пяти,
высокого роста, несколько сугуловатый, курчавый, смуглый, с лицом
неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых,
темно-серых глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами.
Адамов Григорий
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Земляной Андрей