Чтение 18–й страницы книги ~Последний поклон~

штаны. С каждым заходом штаны обретали все большие основы и глянулись мне
так, что я уж ни говорить, ни смеяться от восторга не мог. На вопросы
бабушки: не давит ли тут, не жмет ли вот здесь, мотал головой и задушенно
издавал:

-- Н-не-е-е!

-- Ты только не ври, потом поздно будет поправлять.

-- Правда-правда, -- подтверждал я поскорее, чтоб только бабушка пороть
штаны не принялась, не отложила бы работу.

Особенно сосредоточена и пристальна была бабушка, когда дело дошло до
прорехи -- все ее смущал какой-то клин. Если его, этот клин, неправильно
поставить -- штаны до срока сопреют, и "петушок" на улицу выглядывать
станет. Я не хотел, чтобы так получилось, и терпеливо переносил примерку за
примеркой. Бабушка очень внимательно ощупывала в районе "петушка", и мне
было так щекотно, что я с визгом взлягивал. Бабушка поддавала мне по
загривку.

Так без обеда мы с нею проработали до самых сумерек -- это я упросил
бабушку не прерываться из-за такого пустяка, как еда. Когда солнце ушло за
реку и коснулось верхних хребтов, бабушка заторопилась -- вот-вот коров
пригонят, а она все копается, и вмиг закончила работу. Она приладила в виде
лопушка карман на штаны, и хотя мне был бы желательней карман внутренний, я
возражать не решился. Вот и последние штрихи навела бабушка машинкою,
выдернула нитку, свернула штаны, огладила на животе рукою.

-- Ну, слава Богу. Пуговицы уж после отпорю от чего-нибудь да пришью.

В это время на улице забренчали ботала, требовательно и сыто заблажили
коровы. Бабушка бросила штаны на машинку, сорвалась с места и помчалась, на
ходу наказывая, чтоб я не вздумал крутить машинку, ничего бы не трогал, не
вредил.

Я был терпелив. Да и сил во мне никаких к той поре не осталось. Уже
лампы засветились по всему селу и люди отужинали, а я все сидел возле
машинки "Зигнер", с которой свисали мои синие штаны. Сидел без обеда, без
ужина и хотел спать.

Как бабушка перетащила меня в постель, обессиленного и сморенного, не
помню, но я никогда не забуду того счастливого утра, в которое проснулся с
ощущением праздничной радости. На спинке кровати, аккуратно сложенные,
висели новые синие штаны, на них стираная беленькая рубашка в полоску, рядом
с кроватью распространяли запах горелой березы починенные сапожником
Жеребцовым сапоги, намазанные дегтем, с желтыми, совершенно новыми союзками.

Сразу же откуда-то взялась бабушка, начала одевать меня, как
маленького. Я безвольно подчинялся ей, и смеялся безудержно, и о чем-то
говорил, и чего-то спрашивал, и перебивал сам себя.

-- Ну вот, -- сказала бабушка, когда я предстал перед нею во всей
красе, во всем параде. Голос ее дрогнул, губы повело на сторону, и она уж за
платок взялась: -- Видела бы мать-то твоя, покойница...

Я хмуро потупился.

Бабушка прекратила причитания, прижала меня к себе и перекрестила.

-- Ешь и ступай к дедушке на заимку.

-- Один, баба?

-- Конечно, один. Ты уж вон у меня какой большой! Мужик!

-- Ой, бабонька! -- От полноты чувств я обнял ее за шею и пободал
головою.

-- Ладно уж, ладно, -- легонько отстранила меня бабушка. -- Ишь, Лиса
Патрикеевна, всегда бы такой был ласковый да хороший...

Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором были свежие постряпушки
для деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и все село жило
своей обыденной, неходкой жизнью. Перво-наперво я завернул к соседям и
поверг своим видом левонтьевское семейство в такое смятение, что в содомной
избе вдруг наступила небывалая тишина, и он сделался, этот дом, сам на себя
непохож. Тетка Васеня всплеснула руками, уронила клюку. Клюка эта попала по
голове кому-то из малых. Он запел здоровым басом. Тетка Васеня подхватила
пострадавшего на руки, затутышкала, а сама не сводила с меня глаз.

Танька рядом со мной оказалась, все ребята окружили меня, щупали
материю, восхищались. Танька залезла в мой карман, обнаружила там чистый
платок и сраженно притихла. Только глаза ее выражали все чувства, и по ним я
мог угадать, какой я сейчас красивый, как она мною любуется и на какую
недосягаемую высоту вознесся я.

Затискали меня, затормошили, и я вынужден был вырваться и следить, чтоб
не выпачкали, не смяли бы чего и не съели бы под шумок шаньги -- гостинец
дедушке. Тут ведь только зевни.

Одним словом, я заторопился прощаться, сославшись на то, что спешу, и
спросил, не надо ли чего передать Саньке. Санька левонтьевский на нашей
заимке -- помогал дедушке в пашенных делах. На лето левонтьевских ребят
рассовывали по людям, и они там кормились, росли и работали. Дедушка уже по
два лета брал с собою Саньку. Бабушка моя, Катерина Петровна, предсказывала,
что каторжанец этот сведет старого с ума, пути из него не будет, произойдет
полное крушение в работе, потом удивлялась, как это дед с Санькой ужились и
довольны друг другом.

Тетка Васеня сказала, что передавать Саньке нечего, кроме наказа, чтобы
слушался дедушку Илью и не утонул бы в Мане, если вздумает купаться.

К огорчению моему, в этот полуденный час народ на улице был редок,
деревенский люд еще не окончил весеннюю страду. Мужики все уехали на Maнy --
промышлять маралов -- панты у них сейчас в ценной поре, а уже надвигался
сенокос, и все были заняты делом. Но все же кое-где играли ребятишки, шли в
потребиловку женщины и, конечно же, обращали внимание на меня, иной раз
довольно пристальное. Вот встречь семенит тетка Авдотья, бабушкина
свояченица. Я иду, насвистываю. Мимо иду, не замечаю тетку Авдотью. Она
свернула на сторону, и я увидел ее изумление, увидел, как она развела
руками, услышал слова, которые лучше всякой музыки.

-- Тошно мне! Да это уж не Витька ли Катеринин?

"Конечно, я! Конечно, я!" -- хотелось надоумить мне тетку Авдотью, но я
сдержал порыв и только замедлил шаги. Тетка Авдотья ударила себя по юбке, в
три прыжка настигла меня, принялась ощупывать, оглаживать и говорить всякие
хорошие слова. В домах распахивались окна, выглядывали бабы и старухи, все
меня хвалили, все говорили про бабушку и про наших хвалебное, вот, мол, без
матери парень растет, а водит его бабушка так, что дай Бог иным родителям
водить своих детей, и чтоб бабушку я почитал, слушался и, коли вырасту, так
не забывал бы ее добра.

Большое наше село, длинное. Утомился я, умаялся, пока прошел его из
конца в конец и принял на себя всю дань восхищения мною и моим нарядом и еще
тем, что один я, сам иду на заимку к деду. Весь уже в поту был я, когда
вышел за околицу.

Сбежал к реке, попил из ладошек студеной енисейской водицы. От радости,
бурлившей во мне, бросил камень в воду, потом другой, увлекся было этим
занятием, да вовремя вспомнил, куда я иду, зачем и в каком видеДа и путь
неблизок -- пять верст! Пошагал я, даже сначала побежал, но смотреть же под
ноги надо, чтобы не сбить о корни желтые союзки. Перешел на размеренный шаг,
несуетливый, крестьянский, каким всегда ходил дедушка.

От займища начинался большой лес. Доцветающие боярки, подсоченные
сосенки, березы, доля которым выпала расти но соседству с селом и потому
обломанные за зиму на голики, остались позади. Ровный осинник с полным уже,
чуть буроватым листом густо взнимался по косогору. Ввысь вилась дорога с
вымытым камешником. Серые большие плиты, исцарапанные подковами, были
выворочены вешними потоками. Слева от дороги темнел распадок, в нем плотно
стоял ельник, в гуще его глухо шумел засыпающий до осени поток. В ельнике
пересвистывались рябчики, понапрасну сзывая самок. Те уже сели на яйца и не
отзывались кавалерам-петушкам. Только что на дороге завозился, захлопал и с
трудом взлетел старый глухарь. Он линять начал, но вот выполз на дорогу --
камешков поклевать, теплой пылью выбить из себя вошей и блошек. Баня ему
тут! Сидел бы смирно в чаще, на свету сожрет его, старого дурака, рысь, да и
лиса не подавится.

У меня сбилось дыхание -- громко бухал крыльями глухарь. Но страху
большого нет, потому как солнечно кругом, светло, и все в лесу занято своим
делом. Да и дорогу эту я хорошо знал -- много раз ездил по ней верхом и на
телеге с дедушкой, с бабушкой, с Кольчей-младшим и с разными другими людьми.

И все же видел и слышал я будто заново, должно быть, оттого, что первый
раз путешествовал один на заимку через горы и тайгу. Дальше в гору лес был
реже, могутней, лиственницы возвышались над всей тайгой и вроде бы задевали
облака. Вспомнилось, как на этом длинном и медленном подъеме Кольча-младший
запевал всегда одну и ту же песню, конь замедлял шаги, осторожно ставил
копыта, чтоб не мешать человеку петь. И сам наш конь -- Ястреб -- на исходе
горы, вверху встревал в песню, пускал по горам и перевалам свое
"и-го-го-о-о-о", но тут же сконфуженно делал хвостом отмашку, дескать, знаю,
что не очень у меня с песнями, однако выдержать не мог, очень уж все тут
славно и седоки вы приятные -- не хлещете меня, песни поете.

Затянул и я песню Кольчи-младшего про природного пахаря, по распадку
мячиком катился, подпрыгивал на каменьях и осыпях мой голос, смешно
повторяя: "Ха-халь!" Так, с песнею, я одолел гору. Сделалось светлее. Солнце
все прибавлялось и прибавлялось. Лес редел, и камней на дороге попадалось
больше, крупнее они были, и потому вся дорога извивалась в объезд булыжин.
Трава в лесу сделалась реже, но цветов было больше, и когда я вышел на
окраину леса, вся опушка палом горела, захлестнутая жарками.

Наверху, по горам, начались наши деревенские поля. Сначала они были
рыжевато-черны, лишь кое-где мышасто серели на них всходы картошек да
поблескивал на солнце выпаханный камешник. Но дальше все было залито
разноцветной волнистой зеленью густеющих хлебов, и только межи, оставленные
людьми, не умеющими ломтить землю, отделяли поля друг от друга, и, как
берега рек, не давали им слиться вместе, сделаться морем.

Дорога здесь покрыта травою -- гусиной лапкой, совсем неугнетенно