Чтение 176–й страницы книги ~Последний поклон~

бесстрашной бедноте. Работа у бабушки шла ударно, дни и ночи она со слезной
просьбой полюбовниц, чаще их родителей, "терла живот" молодицам. Шатаясь,
заткнув от боли рот платком, удалялись блудницы из нашего дома под звук
сурового бабушкиного напутствия: "Дорасшаперивасся! Изблудничасся! Семя из
тебя кровью вымоет...".

Под окнами и на мосту под пляс и перестук каблуков с вызовом,
охальством пелось возжигающее, на подвиг и последний срам взывающее:
"Девочки, капут, капут, как засунут во хомут, засупонят и е.., ноги кверху
ж... внис, штоб родился комунис!".

"Весело было нам, все делили пополам!" -- пелось тогда же. Отобрали,
разделили добро и худобу, пропили, прокутили все. Ближе к весне малость
унялась карающая сила. Плануя бросок за фокинскую речку, где затаился и
помалкивал самый коварный враг -- наиболее крепкий и справный крестьянин,
овсянские большевики собирались с новыми силами. В пустые избы, в разоренные
подворья тем временем пробно, ночами, стали возвращаться хозяева. И как же
выли, выдирали на себе волосья бабы, обнаружив открытые и разоренные
погреба, подполья с замороженной овощью, пустые сеновалы, стайки с засохшим
пометом и мокрым пером, порушенную в доме рухлядишку!.. Казалось, никогда
ничего не прибрать, не наладить в разоренном гнезде. Но эта ж контра-то,
элемент-то вон какой живучий, несводимый, он же трудом своим чего угодно
достигнет!

Я слышал рассказ о вологодском крестьянине, которого разоряли несколько
раз принципиальные, непримиримые строители новой жизни. Когда упрямого,
загнанного в самое болото мужика пришли кулачить в пятый раз -- он
повесился.

Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и
беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский
крестьянин в сторону ретивых властей -- и соплями смыло бы всю эту нечисть
вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками.
Кинь по крошке кирпича -- и Кремль наш древний со вшивотой, в ней засевшей,
задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звезды. Нет,
сидели, ждали, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И
дождались!

Окрепла кремлевская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и
начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно и безнаказанно.

Ганька Болтухин ходил дни и ночи пьян, нарочно, как заключала бабушка,
не застегивал ширинку, чтобы показать, что наш брат демократ сраму никакого
не имет. Тетке Татьяне нагана так и не выдали, поскольку она обладала
оружием более сильным -- ораторским словом. День и ночь звала она на борьбу,
приветствовала, обещала зажиточную, свободную жизнь и все неистовее кричала
заключительные слова речи: "Сольем свой трудовой ентузиазм с волнующим
окияном мирового пролетариата!" -- сорвала голос, однако признаться в этом
не хотела, уверяла всех, что напилась холодной воды, но горло у нее
пролетарское и скоро восстановится, тогда она во всю мощь, как велит родная
партия, будет обличать и проклинать врагов социализма и коммунизма.

Подошла, подкатила весна тридцать первого года, первая весна
коллективного хозяйствования, когда надлежало показать "трудовой ентузиазм"
на деле, а не на слове. За зиму много чего было порушено, пропито, пала
большая часть обобществленного скота, растасканы семена, бесхозно
поморожены, погноены и стравлены скоту овощи -- вечная и главная опора жизни
нашего деревенского населения.

Конечно же, во всем виноваты оказались они, враги, которых, правда,
заметно поубавилось. За зиму, поразобрав избы, умыкнулись наиболее крепкие
семьи, уже не надеющиеся на справедливость властей, на законное решение
вопроса с обложением, с коллективизацией. Да и какая может быть
справедливость от непросыхающего одичавшего Болтухина с его шайкой? А таких
болтухиных, как опять же глаголила моя боевая бабушка, было "до Москвы раком
не переставить".

Из той поры на дно памяти тяжким балластом огрузло многое. Детская
память, конечно же, колодец, и колодец со светлой водой, в которой
отражается не только небо, не только все самое яркое, но прежде всего
поразившее воображение.

А и было чему сотрясти воображение!

Праздники в годы коллективизации были особенно какие-то пьяные, дикие,
с драками, с резней, с бегством по улицам, стрельбой, хрипением, треском
ломаемых жердей, звоном стекол, криками, плачем.

В Пасху или в Первомай после раннего ледохода метет народ по берегу,
несет толпою малого и старого, все чего-то орут, на реку показывают. И вот
из-за Майского мыса, от займища среди кипящего ледяного крошева, суетящихся,
друг друга обгоняющих, друг друга толкающих, крушащих, скрежещущих льдин
выносит льдину белую, широкую, что пашенная полоса. На льдине сани с
привязанным к головке конем, конь спокойнешенько сено ест, на санях, кинув
ногу на ногу, мужик лежит и табак курит, вокруг саней и хозяина спокойно
живет почти весь двор -- собака, да еще и две (одна собака сидит зевает,
вторая, рыжая, все бегает, бегает по краю льдины), на головке саней как на
насесте куры сидят, иные чего-то в санях же поклевывают, цветочек там в
горшке, фикус вроде бы, чугунки, ведра, кринки, ухваты; коровенки же с
теленком, поросят, но, главное, бабы и детей нету.

По всем правилам здешней природы льдину эту должно было сразу же от
мыса попереть стремниной в реку, на простор, и ладно затрет ее там, а если
вынесет к Караульному быку? Енисей эту льдину как окурок выплюнет, сунет в
каменную пасть унырка, тот хрусткой каменной пастью схрумкает, раздавит,
искрошит...

Но все тогда шло нарастатур с природой, с Боговыми правилами и
велениями. Льдину притормозило на ходу, повертело, пощупало, малость
пообкусало, закружило, закружило -- да и вытолкнуло со стремнины в затишье,
понесло к овсянскому берегу.

Народ заахал, закрестился, катится толпа по берегу, кто визжит, кто
хохочет, кто советы мужику подает, кто велит в колокола ударить, забыв, что
они сняты и побиты, кто-то икону принес, бегает с ней по берегу, реку
закрещивает, силы небесные призывает. Мужик же, лежавший в санях нога на
ногу, с лагухой в головах, покосился на приближающийся берег, нехотя
поднялся, подтянул штаны, прямо из лагухи, обливая заросшее лицо, попил
браги иль пива, бережно определил посудину в головки саней, утерся и начал
выступать. Грохотал, неистовствовал тот самый страшный ледоход, который
случался по малой воде, по матерому льду, сорванному волной хакаса -- ранней
южной весны, -- а с реки доносило патриотические слова: "Народ... смычка...
как один... прозренье революционно... ход... вперед... пощады нету...".

-- Вперед, токо вперед! -- как Ленин, выкинув руку, показывал мужик
вниз по течению, а там, ниже-то села, на слизневской косе, затор, лед
ломает, громоздит горою.

Народу, вою, крику все прибавлялось и прибавлялось, но помочь мужику
никто и ничем не мог. Никто, кроме Бога. Он следил, видать, за льдиной и за
мужиком, подсунул льдину к берегу, тут в нее сразу десятки багров всадились,
мужики и парнишки на льдину посигали, сани, лошадь, мужика волокут. Но еще
раньше, пока еще льдина не сунулась в берег, кроша окрайки и трескаясь вдоль
и поперек, спрыгнула с нее рыжая, почти красная собака, доплыла до берега и
хватила к лесу.

-- Волк! Хакасский волк! -- шатнулась в ужасе толпа. Пес же домашний,
лопоухий, мирно сосуществовавший рядом с диким зверем на льдине, прошел, лап
не замочив, и начал крутить облезлым хвостом, знакомиться с народом. Тем
временем, не выдержав напряженного момента, поднялись на крыло и, кудахтая,
полетели на берег курицы, одна из них, дернув отвислым задом, выронила яйцо,
и народ снова заахал и закрестился: "Не к добру это! Не к добру!". Под шум,
крик, аханье, оханье свели мужика и лошадь на берег, даже сани с рухлядишкой
за оглобли стащили. Сойдя на сушу с совсем искрошившейся, в лоскутья белые
изорвавшейся льдины, мужик как ни в чем не бывало продолжал пьяную речь:

-- Пролетарьят в смычке с коммунистами даст невиданный лизурьтат...

-- Тошно мне, тошнехонько, -- взвыли бабы. -- Повернулся мужик умом!
Жана-то, дети-то твои где?

-- Движение, токо передово движение и мысля передова...

Мужики уже добрались до лагухи, в ней еще много было питья, лакали из
посудины, в ковши и кринки наливали, пили сами и мужика не забывали. Он тут,
на берегу, и свалился на клок сена, брошенного из саней, сверху его накрыли
лоскутным, в середке пропревшим одеялом. Потом коня запрягли в сани, и по
грязи он уволок воз с худобой в сельсоветский двор.

К этой поре долетела уже до Овсянки весть -- да, смыло со льда под
Ошаровым семью и избенку разобранную и приготовленную к бегству, но избенка
-- Бог с ней, дело наживное, но вот женщина, дети, корова...

-- А может, оно к лучшему. Может, избавил Господь от мук и от горя ту
бабу горемычную, тех детей...

Конечно же, этот злобный контрреволюционный разговор вели выгнанные из
своих домов, назначенные к выселению из села кулацкие элементы.

После ледохода начали стремительно разбегаться и наши мужики и
подкулачники. Кто как, кто на чем, кто с чем -- чаще всего за одну ночь наши
боевые мужики разбирали дома, амбары, стайки, вязали плоты, сколачивать
боялись: явятся на стук "эти", освободители-то. К восходу солнца плоты уже
были у речки Гремячей, выше городского железнодорожного моста. Оттуда они
свозились за Качу или в Покровку и сикось-накось, без всякого плана и
разрешения располагались на горе и под горою. Скоро не осталось за Качей
места, начали вдалбливаться и в сам Красный яр.

Когда власти хватились, за речкой уже оказалось целое поселение с
кривою глинисто-красной улицей, которую новые моралисты нарекли именем
великого философа Лассаля, спутав его с революционером мадьярского
происхождения или со здешним героем-партизаном. Беженцы не выговаривали
закордонного имени и называли улицу -- Вассаля, так и на конвертах и на
посылках писали. Ныне эта улица именуется Брянской, там развернули свое
хозяйство красноярская линейная милиция, городской базар, кожно-венерический
диспансер, еще какие-то конторы и конторишки. Домов крестьян, бежавших из
сел, прижулькнутых к горе, почти не осталось, да и сама Красная гора от