должно быть, начинает, к чему дело клонится.
только!
едва чувствую. Всего меня трясет от холода, качает от усталости.
надувал, он все одно надувается! -- Санька пробовал подобраться ко мне с
одной, с другой стороны -- не получалось. Вязко. Наконец приблизился,
заорал: -- Руку давай! Давай! Уйду ведь! Взаправду уйду. Пропадешь тут
вместе с новыми штанами!..
пошел в жидкую глубь ямы. Он бросил меня, ринулся на берег, с трудом
высвобождая ноги. Следы его тут же затягивало черной жижей, пузыри возникали
в следах, с шипом и бульканьем лопаясь.
сообразить. Я глядел мимо него. Ноги мои совсем подламывались, грязь мне
казалась уже мягкой постелью. Хотелось опуститься в нее. Но я еще живой до
пояса и маленько соображаю -- опущусь и запросто могу захлебнуться.
выдергивать меня из грязи. Он едва не стащил с меня рубаху, за руку стал
дергать так, что я взревел от боли и принялся тыкать кулаком Саньке в морду,
раз-другой достал. Дальше меня не засасывало, я, должно быть, достиг ногами
твердого грунта, может, и мерзлой земли. Вытащить меня у Саньки ни силенок,
ни сообразительности не хватило. Он совсем растерялся и не знал, что делать,
как быть.
голосом Санька и помчался к заимке. -- Не па-а-да-а-ай, миленький... Не
па-а-ада-ай!..
"Так тебе, змею, и надо!"
горы спускаются двое. Кто-то кого-то ведет за руку. Вот они исчезли за
тальниками, в Манской речке. Пьют, должно быть, или умываются. Такая уж
речка -- журчистая, быстрая. Никто мимо нее пройти не в силах.
только белый платок, потом лоб, потом лицо, потом уж и другого человека
видно сделалось -- это девчонка. Кто же идет-то? Кто? Да идите же вы скорее!
Переставляют ноги ровно неживые!
походке ли, по платку ли, по жесту ли руки, указывающей девчонке прямо на
меня, скорее всего -- на поле за бочажиной, узнал я бабушку.
повалился в грязь. Передо мной остались замытые водой скаты этой проклятой
ямы. Даже белены не видно, даже лягуха упрыгала куда-то.
занесло туда? -- услышал я над собой крик бабушки. -- Ой, не зря сосало под
ложечкой!.. Да кто же это тебя надоумил-то? Ой, скорее!
левонтьевской Танькой:
ржавый гвоздь из бревна, медленно потянули, слышал, как с меня снимались
сапоги, хотел крикнуть, да не успел. Дед выдернул меня из сапог, из грязи. С
трудом вытягивая ноги, он пятился к берегу.
взбаламученная грязь, вся в пузырях и плесневелой зелени. Безнадежно махнув
рукой, дед поднялся на межу и лопухами стал вытирать ноги. Бабушка дрожащими
руками обирала с моих новых штанов пригоршнями грязь и торжествующе, ровно
бы доказывая кому-то, высказывалась:
так и заныло, так и заныло. А ты, старый, куды смотрел? Где ты был? Если бы
загинул робенок?
обиды. Бабушка взялась растирать мне ладонями ноги. Танька шарила по моему
носу лопушком, ругалась вперебой с бабушкой:
вдаль: -- Тятька, шур-шур-шур! -- Разве у Таньки поймешь чего? Шуршит, как
оса в меду.
чесал во все лопатки от заимки к реке, чтоб укрыться в уремах до лучших
времен. Теперь он будет жить воистину как беглый лесной разбойник.
Бабушка натирала их по три раза за день настоем ветреницы, муравьиным маслом
и еще чем-то едучим и вонючим, отпаивала меня ромашкой и зверобоем. Ноги мои
жгло и щипало так, что впору завыть, но бабушка уверяла, что так оно и быть
должно, значит, вылечиваются ноги-то, раз жжение и боль чуют, и рассказывала
о том, как и кого в свое время вылечила она и какие ей за это благодарствия
были.
из-под намеченного возмездия. Он то наряжал Саньку в ночное -- пасти
скотину, то отсылал в лес с задельем. Бабушка вынуждена была поносить
дедушку и меня, но мы люди к этому привычные, дед только кряхтел да пуще
дымил цигаркою, я похихикивал в подушку да перемигивался с дедом.
сапоги. Штаны тоже не те, что были. Материя не блестит, синь слиняла, штаны
разом поблекли, увяли, будто цветы, сорванные с земли. "Эх, Санька, Санька!"
-- вздыхал я -- мне жалко Саньку сделалось.
заслышав мое кряхтенье.
А то обезножеешь -- а сама к окну, Приложила руку, выглядывает. -- И куда он
этого супостата спровадил! Поглядите-ка, люди добрые! Говорила самому: ни от
камня плода, ни от плута добра! Оне на меня союзом!.. Сам-от веху разбойнику
дает, от меня спасат.
лета по три норовила произвести цыплят. Но бабушка считала, что для этого
дела есть более подходящие курицы, купала пеструшку в холодной воде,
хлестала веником, принуждая нести яйца. Хохлатка же проявила прямо-таки
солдатскую стойкость: где-то втихую нанесла яиц и, не глядя на бабушкин
запрет, схоронилась и высиживала потомство.
берегу реки запластал шалаш, сделанный по весне охотниками. Из шалаша с
кудахтаньем выпорхнула наша хохлатка, не задевая земли, взлетела на избу,
вся взъерошенная, клохчущая, дергала поврежденным зобом и головой.
покуривал в шалаше и заронил искру.
как-то негрозно, на исходе, должно быть, из-за курицы смягчилось ее сердце,
может, и перекипела гневом внутри себя. Словом, она сказала деду, чтоб
Санька не прятался больше, ночевал бы дома, и унеслась в село -- дел у нее
там много накопилось.
без нее в селе, как без командира на войне -- разброд, смятение,
неразбериха, все сбилось с шагу, и надо направлять скорее строй и
дисциплину.
уснул и проснулся на закате дня, весь светлый и облегченный, свалился с печи
вниз и чуть не вскрикнул. В той самой кринке с отбитым краем полыхал
огромный букет алых горных саранок с загнутыми лепестками.
жевал серу, и слюны накопилось у него много.
прищелком.
циркнул слюной от печки и аж до окна. Я тоже циркнул, но мне на грудь
угодило.
пойдет.
Афанасьев Роман
Бажанов Олег
Шилова Юлия
Дальский Алекс
Орловский Гай Юлий
Пехов Алексей