Чтение 31–й страницы книги ~Последний поклон~

послушат? Он добрым словам воньмет? Загибат теперь! Загибат, худа немочь!
Мольчи лучше! Мольчи! -- Бабушка поднялась с кровати, присела, схватившись
за поясницу. Собственная боль действует на нее усмиряюще. -- И меня
загибат...

Она зажгла лампу, унесла ее с собой в куть и там зазвенела посудою,
флакончиками, баночками, скляночками -- ищет подходящее лекарство.
Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.

-- Где ты тутока?

-- Зде-е-е-ся. -- по возможности жалобно откликнулся я и перестал
шевелиться.

-- Зде-е-еся! -- передразнила бабушка и, нашарив меня в темноте,
перво-наперво дала затрещину. Потом долго натирала мои ноги нашатырным
спиртом. Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: -- Я ли тебе
не говорила? Я ли тебя не упреждала? -- И одной рукой натирала, а другой мне
поддавала да поддавала: -- Эк его умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел,
будто на леде, а не на пече сидел...

Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке -- лечит она меня.

Выдохлась, умолкла докторша, заткнула граненый длинный флакон,
прислонила его к печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто
теплой опарой облепила, да еще сверху полушубок накинула и вытерла слезы с
моего лица шипучей от спирта ладонью.

-- Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.

Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла вонючим спиртом,
опустилась на скрипучую деревянную кровать, забормотала молитву Пресвятой
Богородице, охраняющей сон, покой и благоденствие в дому. На половине
молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где-то уже сквозь
склеивающийся слух слышно:

-- И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд
людской...

Не уснул я в ту ночь. Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт, ни
привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли
облегчения. Я бился и кричал на весь дом. Бабушка уж не колотила меня, а
перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда:

-- Дрыхнешь, старый одер!.. А тут хоть пропади!

-- Да не сплю я, не сплю. ЧЕ делать-то?

-- Баню затопляй!

-- Середь ночи?

-- Середь ночи. Экой барин! Робенок-то! -- Бабушка закры- лась руками:
-- Да откуль напасть такая, да за что же она сиротиночку ломат, как тонку
тали-и-инку... Ты долго кряхтеть будешь, толстодум? Чс ишшэш? Вчерашний день
ишшэш? Вон твои рукавицы. Вон твоя шапка!..

Утром бабушка унесла меня в баню -- сам я идти уже не мог. Долго
растирала бабушка мои ноги запаренным березовым веником, грела их над паром
от каленых камней, парила сквозь тряпку всего меня, макая веник в хлебный
квас, и в заключение опять же натерла нашатырным спиртом. Дома мне дали
ложку противной водки, настоянной на борце, чтоб внутренность прогреть, и
моченой брусники. После всего этого напоили молоком, кипяченным с маковыми
головками. Больше я ни сидеть, ни стоять не в состоянии был, меня сшибло с
ног, и я проспал до полудня.

Разбудился от голосов. Санька препирался или ругался с бабушкой в кути.

-- Не может он, не может... Я те русским языком толкую! -- говорила
бабушка. -- Я ему и рубашечку приготовила, и пальтишко высушила, упочинила
все, худо, бедно ли, изладила. А он слег...

-- Бабушка Катерина, машину, аппарат наставили. Меня учитель послал.
Бабушка Катерина!.. -- настаивал Санька.

-- Не может, говорю.. Постой-ко, это ведь ты, жиган, сманил его на
увал-то! -- осенило бабушку. -- Сманил, а теперича?..

-- Бабушка Катерина...

Я скатился с печки с намерением показать бабушке, что все могу, что нет
для меня преград, но подломились худые ноги, будто не мои они были.
Плюхнулся я возле лавки на пол. Бабушка и Санька тут как тут.

-- Все равно пойду! -- кричал я на бабушку. -- Давай рубаху! Штаны
давай! Все равно пойду!

-- Да куда пойдешь-то? С печки на полати, -- покачала головой бабушка и
незаметно сделала рукой отмашку,чтоб Санька убирался.

-- Санька, постой! Не уходи-и-и! -- завопил я и попытался шагать.
Бабушка поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала:

-- Ну, куда пойдешь-то? Куда?

-- Пойду-у-у! Давай рубаху! Шапку давай!..

Вид мой поверг и Саньку в удручение. Он помялся, помялся, потоптался,
потоптался и скинул с себя новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей
Левонтием по случаю фотографирования.

-- Ладно! -- решительно сказал Санька. -- Ладно! -- еще решительней
повторил он. -- Раз так, я тоже не пойду! Все! -- И под одобрительным
взглядом бабушки Катерины Петровны проследовал в середнюю. -- Не последний
день на свете живем! -- солидно заявил Санька. И мне почудилось: не столько
уж меня, сколько себя убеждал Санька. -- Еще наснимаемся! Ништя-а-ак! Поедем
в город и на коне, может, и на ахтомобиле заснимемся. Правда, бабушка
Катерина? -- закинул Санька удочку.

-- Правда, Санька, правда. Я сама, не сойти мне с этого места, сама
отвезу вас в город, и к Волкову, к Волкову. Знаешь Волкова-то?

Санька Волкова не знал. И я тоже не знал.

-- Самолучший это в городе фотограф! Он хочь на портрет, хочь на
пачпорт, хочь на коне, хочь на ероплане, хочь на чем заснимет!

-- А школа? Школу он заснимет?

-- Школу-то? Школу? У него машина, ну, аппарат-то не перевозной. К полу
привинченный, -- приуныла бабушка.

-- Вот! А ты...

-- Чего я? Чего я? Зато Волков в рамку сразу вставит.

-- В ра-амку! Зачем мне твоя рамка?! Я без рамки хочу!

-- Без рамки! Хочешь? Дак на! На! Отваливай! Коли свалишься с ходуль
своих, домой не являйся! -- Бабушка покидала в меня одежонку: рубаху,
пальтишко, шапку, рукавицы, катанки -- все покидала. -- Ступай, ступайБаушка
худа тебе хочет! Баушка -- враг тебе! Она коло него, аспида, вьюном вьется,
а он, видали, какие благодарствия баушке!..

Тут я заполз обратно на печку и заревел от горького бессилия. Куда я
мог идти, если ноги не ходят?

В школу я не ходил больше недели. Бабушка меня лечила и баловала,
давала варенья, брусницы, настряпала отварных сушек, которые я очень любил.
Целыми днями сидел я на лавке, глядел на улицу, куда мне ходу пока не было,
от безделья принимался плевать на стекла, и бабушка стращала меня, мол, зубы
заболят. Но ничего зубам не сделалось, а вот ноги, плюй не плюй, все болят,
все болят.

Деревенское окно, заделанное на зиму, -- своего рода произведение
искусства. По окну, еще не заходя в дом, можно определить, какая здесь живет
хозяйка, что у нее за характер и каков обиход в избе.

Бабушка рамы вставляла в зиму с толком и неброской красотой. В горнице
меж рам валиком клала вату и на белое сверху кидала три-четыре розетки
рябины с листиками -- и все. Никаких излишеств. В середней же и в кути
бабушка меж рам накладывала мох вперемежку с брусничником. На мох несколько
березовых углей, меж углей ворохом рябину -- и уже без листьев.

Бабушка объяснила причуду эту так:

-- Мох сырость засасывает. Уголек обмерзнуть стеклам не дает, а рябина
от угару. Тут печка, с кути чад.

Бабушка иной раз подсмеивалась надо мною, выдумывала разные штуковины,
но много лет спустя, у писателя Александра Яшина, прочел о том же: рябина от
угара -- первое средство. Народные приметы не знают границ и расстояний.

Бабушкины окна и соседские окна изучил я буквально- досконально, по
выражению предсельсовета Митрохи.

У дяди Левонтия нечего изучать. Промеж рам у них ничего не лежит, и
стекла в рамах не все целы -- где фанерка прибита, где тряпками заткнуто, в
одной створке красным пузом выперла подушка.

В доме наискосок, у тетки Авдотьи, меж рам навалено всего: и ваты, и
моху, и рябины, и калины, но главное там украшение -- цветочки. Они, эти
бумажные цветочки, синие, красные, белые, отслужили свой век на иконах, на
угловике и теперь попали украшением меж рам. И еще у тетки Авдотьи за рамами
красуется одноногая кукла, безносая собака-копилка, развешаны побрякушки без
ручек и конь стоит без хвоста и гривы, с расковыренными ноздрями. Все эти
городские подарки привозил деткам муж Авдотьи, Терентий, который где ныне
находится -- она и знать не знает. Года два и даже три может не появляться
Терентий. Потом его словно коробейники из мешка вытряхнут, нарядного,
пьяного, с гостинцами и подарками. Пойдет тогда шумная жизнь в доме тетки
Авдотьи. Сама тетка Авдотья, вся жизнью издерганная, худая, бурная, бегучая,
все в ней навалом -- и легкомыслие, и доброта, и бабья сварливость.

Дальше тетки Авдотьиного дома ничего не видать. Какие там окна, что в
них -- не знаю. Раньше не обращал внимания -- некогда было, теперь вот сижу
да поглядываю, да бабушкину воркотню слушаю.

Какая тоска!

Оторвал листок у мятного цветка, помял в руках -- воняет цветок, будто
нашатырный спирт. Бабушка листья мятного цветка в чай заваривает, пьет с
вареным молоком. Еще на окне алой остался, да в горнице два фикуса. Фикусы
бабушка стережет пуще глаза, но все равно прошлой зимой ударили такие
морозы, что потемнели листья у фикусов, склизкие, как обмылки, сделались и
опали. Однако вовсе не погибли -- корень у фикуса живучий, и новые стрелки
из ствола проклюнулись. Ожили фикусы. Люблю я смотреть на оживающие цветы.
Все почти горшки с цветами -- геранями, сережками, колючей розочкой,
луковицами -- находятся в подполье. Горшки или вовсе пустые, или торчат из
них серые пеньки.