Чтение 5–й страницы книги ~Последний поклон~

снежные беляки, ночами насылающие холод и эти вот густые туманы, что
украдчиво ползли к нашему селу в сонное предутрие, но с первыми звуками, с
пробуждением людей убирались в лога, ущелья, провалы речек, обращались
студеными каплями и питали собой листья, травы, птах, зверушек и все живое,
цветущее на земле.

Мы пробили головами устоявшийся в распадке туман и, плывя вверх, брели
по нему, будто по мягкой, податливой воде, медленно и бесшумно. Вот туман по
грудь нам, по пояс, до колен, и вдруг навстречу из-за дальних увалов
полоснуло ярким светом, празднично заискрилось, заиграло в лапках пихтача,
на камнях, на валежинах, на упругих шляпках молодых маслят, в каждой
травинке и былинке.

Над моей головой встрепенулась птичка, стряхнула горсть искорок и
пропела звонким, чистым голосом, как будто она и не спала, будто все время
была начеку: "Тить-тить-ти- ти-ррри...".

-- Что это, баба?

-- Это Зорькина песня.

-- Как?

-- Зорькина песня. Птичка зорька утро встречает, всех птиц об этом
оповещает.

И правда, на голос зорьки -- зорянки, ответило сразу несколько голосов
-- и пошло, и пошло! С неба, с сосен, с берез -- отовсюду сыпались на нас
искры и такие же яркие, неуловимые, смешавшиеся в единый хор птичьи голоса.
Их было много, и один звонче другого, и все-таки Зорькина песня, песня
народившегося утра, слышалась яснее других. Зорька улавливала какие-то
мгновения, отыскивала почти незаметные щели и вставляла туда свою сыпкую,
нехитрую, но такую свежую, каждое утро обновляющуюся песню.

-- Зорька поет! Зорька поет! -- закричал и запрыгал я.

-- Зорька поет, значит, утро идет! -- пропела благостным голосом
бабушка, и мы поспешили навстречу утру и солнцу, медленно поднимающемуся
из-за увалов. Нас провожали и встречали птичьи голоса; нам низко кланялись,
обомлевшие от росы и притихшие от песен, сосенки, ели, рябины, березы и
боярки.

В росистой траве загорались от солнца красные огоньки земляники. Я
наклонился, взял пальцами чугь шершавую, еще только с одного бока опаленную
ягодку и осторожно опустил ее в туесок. Руки мои запахли лесом, травой и
этой яркой зарею, разметавшейся по всему небу.

А птицы все так же громко и многоголосо славили утро, солнце, и
Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала,
звучала, звучала...

Да и по сей день неумолчно звучит.

Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.

"Деревья растут для всех"

Во время половодья я заболел малярией, или, как ее по Сибири называют,
веснухой. Бабушка шептала молитву от всех скорбей и недугов, брызгала меня
святой водой, травами пользовала до того, что меня начало рвать, из города
порошки привозили -- не помогло. Тогда бабушка увела меня вверх по Фокинской
речке, до сухой россохи, нашла там толстую осину, поклонилась ей и стала
молиться, а я три раза повторил заученный от нее наговор: "Осина, осина,
возьми мою дрожалку -- трясину, дай мне леготу", -- и перевязал осину своим
пояском. Все было напрасно, болезнь меня не оставила. И тогда младшая
бабушкина дочь, моя тетка Августа, бесшабашно заявила. что она безо всякой
ворожбы меня вылечит, подкралась раз сзади и хлестанула мне за шиворот ковш
ключевой воды, чтобы "выпугнуть" лихорадку. После этого меня не отпускало и
ночью, а прежде накатывало по утрам до восхода и вечером после захода
солнца.

Бабушка назвала тетку дурой и стала поить меня хиной. Я оглох и начал
жить как бы сам в себе, сделался задумчивым и все чего-то искал. Со двора
меня никуда не выпускали, в особенности к реке, так как трясуха эта
проклятая "выходила на воду".

У каждого мальчишки есть свой тайный уголок в избе или во дворе, будь
эта изба или двор хоть с ладошку величиной. Появился такой уголок и у меня.
Я сыскал его там, где раньше были кучей сложены старые телеги и сани, за
сеновалом, в углу огорода. Здесь стеною стояла конопля, лебеда и крапива.
Однажды потребовалось железо, и дед свез все старье к деревенской кузнице на
распотрошенье.

На месте телег и саней коричневая земля с паутиной, мышиные норки да
грибы поганки с тонкими шеями. А потом пошла трава ползунок. Поганки усохли,
сморщились, шляпки с них упали. Норки заштопало корнями конопли и крапивы,
сразу переползшей на незанятую землю. Я "косил" на меже огорода траву
мокрицу обломком ножика и "метал стога", гнул сани и дуги из ивовых прутьев,
запрягал в них бабки-казанки и возил за сарай "копны". На ночь я выпрягал
"жеребцов" и ставил к сену.

Так в уединении и деле я почти одолел хворь, но еще не различал звуков
и все смотрел-смотрел, стараясь глазами не только увидеть, но и услышать.

Иногда в конопле появлялась маленькая птичка мухоловка. Она деловито
ощипывалась, дружески глядела на меня, прыгала по коноплине, точно по
огромному дереву, клевала мух и саранчу, открывала клюв и неслышно для меня
чиликала. В дождь она сидела нахохленная под листом лопуха. Ей было очень
одиноко без птенцов. Под листом лопуха у нее гнездышко. Там даже птенцы
зашевелились было, но добралась до них кошка и сожрала всех до единого.

Мухоловка тихо дремала под лопухом. С листа катились и катились капли.
Глаза птички затягивало слепой пленкой. Глядя на птичку, и я начинал зевать,
меня пробирало ознобом, губы мои тряслись.

Я засыпал под тихий, неслышный дождь и думал о том, что хорошо бы
посадить на "моей земле" дерево. Выросло бы оно большое-пребольшое, и птичка
свила бы на нем гнездо. Я закопал бы плоды шипицы под деревом: -- шипица --
дерево ханское, платье на нем шаманское, цветы ангельски, когти дьявольски
-- попробуй сунься, кошка!

В один жаркий, солнечный день, когда болезнь моя утихла и мне даже
стало тепло, я пошел за баню и нашел там росточек с коричневым стебельком и
двумя блестящими листками. Я решил, что это боярка, выкопал и посадил за
сараем. У меня появилась забота и работа. Ковшиком носил я воду из кадки и
поливал саженец. Он держался хорошо, нашел силы отшатнуться от тени сеновала
к свету.

"Куда это ты таскаешь воду?" -- маячила мне бабушка.

"Не скажу! Секрет!" -- маячил я ей руками, будто и она была глухая.

Часами смотрел я на спой саженец. Мне он начинал казаться большой
остроиглой бояркой. Вся она была густо запорошена цветами, обвита листвой,
потом на ней уголочками загорались ягоды с косточкой, крепкой, что камушек.
На боярку прилетала не только мухоловка, но и щеглы, и овсянки, и зяблики, и
снегири, и всякие другие птицы. Всем тут хватит места! Дерево-то будет расти
и расти. Конечно, боярка высокой не бывает, до неба ей не достать. Но выше
сеновала она, пожалуй, вымахает. Я вон как ее поливаю!

Однако саженец мой пошел не ввысь, а вширь, пустил еще листья, из
листьев -- усики. На усиках маковым семечком проступили крупинки, из них
вывернулись розоватые цветочки.

К этой поре я уже стал маленько слышать, пришел к бабушке и прокричал:

-- Баб, я лесину посадил, а выросло что-то...

Бабушка пошла со мной за сеновал, оглядела мое хозяйство.

-- Так вот ты где скрываешься! -- сказала она и склонилась над
саженцем, покачала его из стороны в сторону, растерла цветочки в пальцах,
понюхала и жалостно посмотрела на меня. -- Ма-атушка. -- Я отвернулся.
Бабушка погладила меня по голове и прокричала в ухо: -- Осенью посадишь...

И я понял, что это вовсе не дерево. Саженец мой, по заключению бабушки,
оказался дикой гречкой. Обидно мне сделалось. Я даже ходить за сеновал
бросил, да и болезнь моя шла на убыль, и меня уже отпускали бегать и играть
на улицу с ребятами соседа нашего -- дяди Левонтия.

Осенью бабушка вернулась из лесу с большой круглой корзиной. Посудина
эта была по ободья завалена разной растительностью -- бабушка любила
повторять, что кто ест луг, того Бог избавит от вечных мук, и таскала того
"лугу" домой много. Из-под травы и корней сочной рыбьей икрой краснели
рыжики и на самом виду выставлен подосиновик, про который такая складная
загадка есть: маленький, удаленький, сквозь землю прошел, красну шапочку
нашел!

Я любил пошариться в бабушкиной корзине. Там и мята, и зверобой, и
шалфей, и девятишар, и кисточки багровой, ровно бы ненароком упавшей туда
брусники -- лесной гостинец, и даже багровый листик с крепеньким стерженьком
-- ер-егорка пал в озерко, сам не потонул и воды не всколебнул, да еще эта
модница осенняя, что под ярусом -- ярусом висит, будто зипун с красным
гарусом -- розетка рябины. В корзине, как у дядюшки Якова -- товару всякого,
и про всякое растение есть присказка иль загадка, складная, ладная.

В корзине обнаружилось что-то, завязанное в бабушкин платок. Я
осторожно развязал его концы. Высунулась лапка маленькой лиственницы.
Деревце было с цыпленка величиной, охваченное желтым куржаком хвои.
Казалось, оно вот-вот зачивкает и побежит.