выбью!.." -- Парнишки кусались, царапались, били по зубам, по рукам, пинком
в живот, в пах. Под шумок, не то сама собой, не то чьей-то вражеской рукой
выдергивалась из-под штанов рубаха богатого человека -- по земле широко
раскатывались бабки. Хозяин рушился, сгребая под себя свое добро, защищая
его горячим телом. Но верткие бабки выкатывались, сыпались, и кто
посноровистей и ловчей из ребят чесал уже по заулкам, нервно похохатывая,
иной пакостник еще и дразнился, травил честной народ, показывая захапанные
бабки.
являлись с захапанными бабками, их не принимали в игру, всячески поносили.
Отторгнутые от честной игры, налетчики организовывали свой кон, но там уж
добра не жди -- рвачи играли рвачески, брали не мастерством, нахрапом
больше. Кто-нибудь из совестливых малых, захваченный волной разбоя, минутой
слепой стихии, долго такой жизни и бесчестья не выдерживал, приносил бабки к
"чистому" кону, покаянно их вытряхивал.
усовестив словами, порой и до слезы доводя, со скрипом и недовольством
стойкие игроки наконец-то разрешали:
Перед всем миром виноватый, он всячески выслуживался, истово следил за
порядком и справедливостью в игре, с особой бдительностью за мелким ворьем,
которое пяткой откатывало выбитую бабку либо, меж пальцев ее зажимая,
отхрамывало в сторону, якобы занозу вынуть из подошвы. В запал сражения
вошедший боец не всегда и заметит, что его обирают, на ходу, можно сказать,
подметки рвут...
тот с ревом явился к нам -- игра шла на нижнем конце села. Бабушка,
сострадая ограбленному внуку, сыскала где-то пяток заросших пылью рюшек, и
мы их катали на деревянном настиле двора, ведя скучный и невзаправдашний
счет выигранным бабкам. Зазвенела щеколда, растворились ворота. Почесываясь,
кособочась, жуя ком серы, в наш двор протиснулся ухмыляющийся Санька.
презрительно цыркал слюной, норовя попасть в рюшек. Мы не удостаивали
вниманием разбойника, а это для Саньки острее ножа. Он ожег нас красными
глазами, тряхнул рубахой -- под нею зазвякали бабки.
накалились, нас испепеляла злость, придавая сил. Но задраться не успели, в
окно выглянула бабушка и навалилась на Саньку:
сокрушенно качала головой: -- Не-ет, не будет из тебя пути! Ежели ты с эких
пор людей обираш, на чужо заришься, шлепать тебе сибирским етапом, вшиветь
по тюрьмам да по острогам...
поухмылялся, ужимочки построил, но потом понуро опустил голову, зачертил по
настилу, острым, что лезвие топора, ногтем. Кеша, чувствовал я, собирается
пособить бабушке, вот-вот скажет: "ЧЕ своим копытом царапаш наши носки?" Я
собрался накричать на Кешу и на Саньку, чтобы победить занимающуюся жалость,
но Санька выдернул рубаху из-под штанов -- посыпались бабки, запрыгали по
настилу. Одну рюху Санька поддел ногой так, что она под навес укатилась.
Засвистевши, завихлявшись, отправился налетчик со двора, возле ворот
остановился -- посмотреть, как мы с Кешей бросимся собирать бабки, -- мы не
бросились.
верткий в расхватухе и во всех темных делах, сманивал меня на лихой налет,
заставляя отринуть бабушкин наказ: "Где наглость и похабство, там подлость и
рабство". Хоть и с большим трудом, я подавил в себе нечистые устремления,
пополам, можно сказать, себя переломил:
Экой простодырай! -- принялась она меня корить. -- Я зиму-зимскую копила
бабки, он их враз профукал!.. Ты бы не во всякой кон ставил. Где выгодней --
смекал бы... Ладно, -- утешала меня бабушка, -- проиграл -- не украл,
хорошо, сам цел остался...
парни, казавшиеся мне тогда мужиками. Гумно было по-весеннему пустое,
просторное, лед под толстой соломенной крышей гумна еще "не отпустило", он
был гладок, с прозеленью. Кон бабок ершился в дальнем от ворот конце гумна,
возле поперечной стены. Стоял он не как у нас -- зеленых игроков, попарно,
солдатиками. Здесь бабки цепь за цепью шли в наступленье поперечным строем.
В передних цепях реденько тащились прогонистые солдатики -- рюшки, за ними,
строем поплотней -- солдатики вперемежку с унтерами, задний кон --
по-боевому сплочен -- в нем плечо к плечу маршировали отборные
гренадеры-панки, что ни панок, то и боец, за одного, не дрогнув, десяток рюх
выложишь!
нас от веку так было: лед еще стоит, на огородах и в лесу снег серыми тушами
лежит, но по берегам уж камешник вытаял, обсох, играет чистой гладью на
радугой выгнутом мысу реки -- выбирай плитку какого хочешь цвета. Есть у
игроков и свинцовые биты, но их всего две-три штуки на деревню, и оттого
редко пускают их в дело.
пела и развлекалась на воле. В гумно наперло мужичья, ребятишек оттеснили,
приплюснули к стенам -- ничего не видать. Парнишки, как чивили, расселись по
балкам, под самой крышей -- сверху еще лучше видно.
Бабки принесены не под рубахами, не в дырявых карманах, а в мешочках,
корзинках, старых пестерях и туесах. Бабки все бывалые, темные и седые от
старости, сплошь в царапинах и увечьях, полученных в сражениях, но крепкие,
потому что слабая бабка давно разбита, у слабой бабки век короток.
Вот встал на одно колено парень в нарядной, черными нитками вышитой,
бордовой рубахе, сидоровский Федор. У меня и сердце остановилось, хороший
потому что парень, так просто мимо не пройдет, всегда по шапке потреплет,
шутливое отмочит: "Ну, чЕ, жук навознай? Залез в амбар колхознай! Точишь
точилку об зерно, манишь девок на гумно!" Правду сказать, я еще никого на
гумно не манил, еще только собирался, но сердце все равно встрепенется в
груди, отзываясь на неуклюжую мужскую ласку.
прожилках катилась в середину кона, однако на пути ее подшибло зернышком,
плитка дернулась, пошла вкось и ударила по левому краю заднего, самого
широкого кона. Дружок мой, Ленька сидоровский, облегченно выдохнул, и я тоже
выдохнул -- мы не дышали, пока Федор целился. Ладно, хоть попал Федор, пусть
и неважнецки, да попал. Многие мажут. И кон широк, и плитки по льду ходовито
катятся, да бьют-то чуть не за версту. Нам, парнишкам, в такую даль и не
добросить плитку, да и в подпитии игроки, глаз неверен, горячатся лишка,
иные кураж на себя нагоняют, а кураж тут ни к чему. Женись сперва, заведи
жену и куражься над ней сколь влезет, игра -- штука серьезная, обчистят и
плакать не велят...
хруст", "Проиграл -- не скрою, пропил -- не спорю", "Бабку бей, как жену --
под штуковину одну", "Рюху -- по уху, панка по брюху", "Лупи в кон, как в
закон -- в самую середку!" Кто вышибает кон, тому ребятишки хлопают, будто в
клубе, мужики дают фартовому игроку глотнуть из шкаликов, принесенных в
кармане, и сами порываются встрять в игру: "Э-эх, я, бывало!.." Иной и
лопоть на лед, рукава у рубахи засучивает. Парни, перемигиваясь,
снисходительно расступаются, но, потоптавшись, поприцелившись, мужик
возвращает плитку со вздохом: "Нет, робяты, неча мараться. В глазе рябит...
Я скоро и в бабу кулаком не попаду..."
было двух его сыновей, Ваську и Вовку, сидевших на слеге, не сшибла.
папы закадычный друг, Вершков почти враз с моим папой и овдовел. Без жены,
тихой, терпеливой, умевшей укрощать смирением даже такой пылкий характер,
каков был у ее муженька, а главное, вести хозяйство, сводить концы с
концами, -- Шимка одичал и запил. Васька, Вовка и Люба росли сами собой.
Отец их потихоньку да полегоньку из Ефима превратился в Шимку, да с тем
званием и дни свои кончил. На войне он потерял ногу, в вырез деревяшки
засовывал банную резиновую вехотку и, скрипя ею, шлялся по селу в заношенной
шляпе. Дома он содержал квартирантов и вместе с ними пропивал квартплату.
Одно время гонял моторку, переправляя через реку желающих, звал себя
капитаном Вершковым, пока сын его Вовка не утонул прямо под окнами родного
дома.
Пехов Алексей
Каргалов Вадим
Маккефри Энн
Конан-Дойль Артур
Гуревич Георгий
Шилова Юлия