лыжником и конькобежцем и очень интересно рассказывал об Америке. Вместе с
ним она уехала из России; это было приблизительно в то время, когда на
другом конце этой огромной страны, в томительном безумии гражданской войны,
я блуждал по раскаленным южным степям с выжженной травой, под высоко
стоявшим солнцем. Она рассказывала о кругосветном плаванье, о том, как
трансатлантический пароход, на котором она ехала, проходил ночью Босфор,
потом Мраморное и Эгейское моря, как было жарко и как она танцевала
фокстрот. Я вспомнил эти ночи и их особенный темный зной и то, как я сидел
часами на высоком берегу Дарданелльского пролива и смотрел из душной тьмы на
эти огни огромных пароходов, проходивших так близко от меня, что я слышал
музыку их оркестров и следил за медленно удалявшимися рядами освещенных
иллюминаторов, которые, по мере того как пароход уходил, сливались в одно
сначала сверкающее, потом тускнеющее и, наконец, туманное световое пятно. Я
думаю, что, может быть, я видел и ее пароход и следил за ним с тем же жадным
и слепым напряжением, в котором я находился тогда, все эти первые годы моего
пребывания за границей.
путешествий, встреч, нескольких "неизбежных", как она сказала, романов. Она
была в Австрии, Швейцарии, Италии, Франции и Америке, в каждой из этих стран
она провела довольно много времени. В Англию она приехала впервые два с
половиной года тому назад.
и гак далее? Между прочим, на что ты рассчитывала, не имея входного билета?
На барышников?
разделению между душевной и физической жизнью, которое было для нее так
характерно. Вероятно, это разделение существовало в ней всегда, но теперь в
нем было нечто почти болезненное, и мне неоднократно приходила в голову
мысль, что данному периоду ее существования должно было предшествовать
какое-то потрясение, о котором я ничего не знал и о котором она, в свою
очередь, избегала упоминать. Жизнь с ней заключала в себе два резко
различных романа: чувственное сближение, в котором все было вообще
естественно, и душевная близость, бесконечно более трудная, более медленная
и которой могло совсем не быть. Первоначальное суждение о том, что
происходит, - у всякого человека, который стал бы ее любовником, - неизбежно
должно было быть ошибочным; эти ошибки были бы тем более несомненны, что они
были бы совершенно естественны. Я неоднократно представлял себе их
последовательность. Первая состояла бы в представлении, что то или иное
развитие событий зависит от этого человека. На самом деле выбор всегда
исходил от нее, и не только выбор, но даже то трудноуловимое первое
движение, которое определяет начало романа и в котором нередко заключено
все, что произойдет в дальнейшем. Но эта ее особенность, конечно, не
являлась чем-то исключительным: в очень многих случаях, как я это всегда
знал, и завязка, и развязка романа зависели именно от женщины. Вторая ошибка
состояла бы в том, что это можно было бы считать чем-то окончательным. В
действительности это не значило ничего или почти ничего и могло прекратиться
в любую минуту, без всякого объяснения и без какой бы то ни было возможности
возобновления. И третья, самая главная, - это что только через много времени
и только в случае редкого и счастливого совпадения начинался, наконец,
настоящий роман, который, - если бы судить по внешним признакам, - давно уже
был свершившимся фактом. Я долго искал сравнения, которое могло бы это
характеризовать, и все не находил: это, пожалуй, могло бы быть похоже на
прикосновение к холодным губам, которые медленно согреваются и лишь п отом
приобретают свою утерянную горячую прелесть - или не приобретают ее вообще и
оставляют воспоминание ледяной неудовлетворенности и напрасного сожаления о
том, что могло бы быть и чего не было. Но самым неизменным в отношении к ней
было то бессознательное и неизбежное напряжение всех душевных сил, вне
которого близость с ней могла быть только случайной и эпизодической. Это
вовсе не зависело от ее чрезмерной требовательности, но получалось само
собой и даже, казалось бы, помимо ее желания. Во всяком случае, это было так
и, по-видимому, не могло быть иначе. И из немногих ее признаний нетрудно
было вывести заключение, что так думали, вероятно, все, кто ее близко знал,
с большей или меньшей степенью правильности.
легче это восстанавливать, закрывая глаза и сознательно и условно исключая
из этого содержание нашего первого разговора в кафе, расставание под дождем
и вообще вещи, сущность которых укладывалась бы в связный рассказ.
Явственнее, чем когда-либо в моей жизни, я чувствовал, что все это сводилось
к слепому и темному движению, к последовательности зрительных и слуховых
впечатлений, одновременно с которыми неудержимо развивалось бессознательное
мускульное тяготение. Торс Джонсона, рухнувший Дюбуа, прикосновение моих
пальцев к ее руке, когда я помогал ей войти в автомобиль, вообще эта немая
мелодия кожи и мышц, этот встречный толчок ее тела, в котором она, быть
может, даже не успела отдать себе отчет, - именно это было главным и именно
это предопределило дальнейшее. Что она знала обо мне в тот туманный
февральский вечер, почему после этого она ждала моего телефонного звонка
неделю? Когда она в первый раз улыбнулась мне этой своей жадной улыбкой,
такой неожиданной, я знал уже, что она будет мне принадлежать, а она это
знала раньше, чем я. И, конечно, этому предшествовало крушение всего того
мира отвлеченных вещей, который пренебрегал примитивными и чисто физическими
понятиями и где своеобразная философия жизни, построенная на предварительном
отказе от преобладающего значения материалистических моментов, была
несравненно важнее, чем любые чувственные реакции, - этого мира, который в
тот вечер мгновенно растворился в этом безмолвном мускульном движении. Когда
я сказал как-то об этом Елене Николаевне, она ответила с улыбкой:
не было другого, о котором ты говоришь, то человечеству угрожало бы
исчезновение, в той или иной форме.
время. Я очень скоро убедился, что ее реакции на все происходящее были не
такими, как у большинства других женщин. Для того чтобы ее рассмешить,
например, нужны были не те вещи, которые смешили всех; для того чтобы
вызвать в ней проявление какого-нибудь чувства, надо было сначала найти для
этого особенный путь, не похожий на обычный. И на это сложное перестраивание
того эмоционального мира, в котором проходила моя близость с ней, мне
понадобилось много времени и много усилий. Но я жил теперь, наконец,
настоящей жизнью, которая не состояла наполовину - как это всегда было до
сих пор - из воспоминаний, сожалений, предчувствий и смутного ожидания.
плохо. Я показывал ей настоящий город, не тот, о котором писалось в
иллюстрированных журналах и который был неизменным в представлении
иностранцев, приезжающих сюда раз в год на две недели. Я показывал ей нищие
рабочие кварталы, провинциальные, отдаленные от центра улицы, постройки на
окраинах, некоторые набережные, Севастопольский бульвар в четыре часа утра.
Я помню, с каким удивлением она смотрела на rue St. Louis en l'Ile, - и
действительно, было трудно себе представить, что в том же городе, где
существуют avenues, отходящие от площади Etoile, может находиться этот узкий
и темный проход между двумя рядами бесконечно старых домов, пропитанных
вековой затхлостью, против которой была бессильна всякая цивилизация. Была
уже поздняя весна - и тогда, после долгого холода зимы и всех ее печальных
пейзажей, не уезжая никуда, мы увидели другой Париж: прозрачные ночи,
далекое красное зарево над Монмартром и сплошные каштановые деревья на
бульваре Араго, куда мы почему-то попадали несколько раз подряд. Я шел,
держа ее за талию, и она мне сказала ленивым и спокойным голосом, без
малейшего оттенка протеста:
она удивлялась тому, что, в каком бы районе это ни происходило, я знал в
лицо всех гарсонов и всех женщин, сидевших на табуретах у стойки и ожидавших
очередного клиента. Она пила только крепкие напитки, у нее была
необыкновенная сопротивляемость опьянению, объяснявшаяся, я думаю, долгой
тренировкой и пребыванием в англосаксонских странах. Только выпив довольно
значительное количество алкоголя, она становилась не такой, какой бывала
обычно, и ее непременно начинало тянуть туда, куда не нужно. - Поедем на
Бастилию, в bal musette(1), я хочу посмотреть на gens du milieu (2). Поедем
на rue Blondel, в знаменитый публичный дом. - Это неинтересно, Леночка. - А
где здесь собираются педерасты? Ты это должен знать, какой же ты журналист,
если ты этого не знаешь? Поедем, я тебя прошу, я так люблю педерастов. - Вот
мы поедем, и меня ранят ножом, что ты тогда будешь делать? - Не надо
настраивать себя на такой напрасно-героический лад, никто тебя не ранит, это
вообще плохая литература. - Иногда ей приходили в голову совершенно дикие
мысли. Я помню, как она однажды расспрашивала меня, где ночью можно купить
конфет. Не подозревая ее подлинных намерений, я сказал ей это. Мы были в
такси, она велела шоферу ехать туда и вышла из магазина с руками, полными
мешочков конфет.
по которому я услышал, что она была совсем пьяна - до тех пор это не было
внешне заметно. - Я тебя поцелую, я сделаю все, что ты захочешь, но ты
должен исполнить мою маленькую просьбу.
- Ты должен знать, я уверена, что ты знаешь, в каком районе Парижа есть
девочки-проститутки от десяти до пятнадцати лет.
Никитин Юрий
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Курылев Олег
Прозоров Александр