Виктор Астафьев

Прокляты и убиты

Книга первая. Чертова яма

Часть первая

Если же друг друга угрызаете и съедаете.

Берегитесь, чтобы вы не были

истреблены друг другом.

Святой апостол Павел

Глава первая

Поезд мерзло хрустнул, сжался, взвизгнул и, как бы изнемогши в долгом
непрерывном беге, скрипя, постреливая, начал распускаться всем тяжелым
железом. Под колесами щелкала мерзлая галька, на рельсы оседала белая пыль,
на всем железе и на вагонах, до самых окон, налип серый, зябкий бус, и весь
поезд, словно бы из запредельных далей прибывший, съежился от усталости и
стужи.

Вокруг поезда, спереди и сзади, тоже зябко. Недвижным туманом окутано
было пространство, в котором остановился поезд. Небо и земля едва
угадывались. Их смешало и соединило стылым мороком. На всем, на всем, что
было и не было вокруг, царило беспросветное отчуждение, неземная
пустынность, в которой царапалась слабеющей лапой, источившимся когтем
неведомая, дух испускающая тварь, да резко пронзало оцепенелую мглу краткими
щелчками и старческим хрустом, похожим на остатный чахоточный кашель,
переходящий в чуть слышный шелест отлетающей души.

Так мог звучать зимний, морозом скованный лес, дышащий в себе, боящийся
лишнего, неосторожного движения, глубокого вдоха и выдоха, от которого может
разорваться древесная плоть до самой сердцевины. Ветви, хвоя, зеленые лапки,
от холода острые, хрупкие, сами собой отмирая, падали и падали, засоряли
лесной снег, по пути цепляясь за все встречные родные ветви, превращались в
никому не нужный хлам, в деревянное крошево, годное лишь на строительство
муравейни- ков и гнезд тяжелым, черным птицам.

Но лес нигде не проглядывался, не проступал, лишь угадывался в том
месте, где морозная наволочь была особенно густа, особенно непроглядна.
Оттуда накатывала едва ощутимая волна, покойное дыхание настойчивой жизни,
несогласие с омертвелым покоем, сковавшим Божий мир. Оттуда, именно оттуда,
где угадывался лес и что-то еще там дышало, из серого пространства, слышался
словно бы на исходном дыхании испускаемый вой. Он ширился, нарастал,
заполнял собою отдаленную землю, скрытое небо, все явственней обозначаясь
пронзающей сердце мелодией. Из туманного мира, с небес, не иначе, тот
отдаленно звучавший вой едва проникал в душные, сыро парящие вагоны, но
галдевшие, похохатывающие, храпящие, поющие новобранцы постепенно стихали,
вслушивались во все нарастающий звук, неумолимо надвигающийся непрерывный
звук.

Лешка Шестаков, угревшийся на верхней, багажной, полке, недоверчиво
сдвинул шапку с уха: во вселенском вое иль стоне проступали шаги, грохот
огромного строя -- сразу перестало стрелять в зубы от железа, все еще
секущегося на трескучем морозе, спину скоробило страхом, жутью, знобящим
восторгом. Не сразу, не вдруг новобранцы поняли, что там, за стенами вагона,
туманный мерзлый мир не воет, он поет.

Когда новобранцев выгоняли из вагонов какие-то равнодушно-злые люди в
ношеной военной форме и выстраивали их подле поезда, обляпанного белым,
разбивали на десятки, затем приказали следовать за ними, новобранцы все
вертели головами, стараясь понять: где поют? кто поет? почему поют?

Лишь приблизившись к сосновому лесу, осадившему теплыми вершинами
зимний туман, сперва черно, затем зелено засветившемуся в сером недвижном
мире, новобранцы увидели со всех сторон из непроглядной мглы накатывающие
под сень сосняков, устало качающиеся на ходу людские волны, соединенные в
ряды, в сомкнутые колонны. Шатким строем шагающие люди не по своей воле и
охоте исторгали ртами белый пар, вослед которому вылетал тот самый жуткий
вой, складываясь в медленные, протяжные звуки и слова, которые скорее
угадывались, но не различались: "Шли по степи полки со славой громкой",
"Раз-два-три, Маруся, скоро я к тебе вернуся", "Чайка смело пролетела над
седой волной", "Ой да вспомним, братцы вы кубанцы, двадцать перво сентября",
"Эх, тачанка-полтавчанка -- все четыре колеса-а-а-а".

Знакомые по школе нехитрые слова песен, исторгаемые шершавыми,
простуженными глотками, еще более стискивали и без того сжавшееся сердце.
Безвестность, недобрые предчувствия и этот вот хриплый ор под грохот мерзлой
солдатской обуви. Но под сенью соснового леса звук грозных шагов гасило
размичканным песком, сомкнутыми кронами вершин, собирало воедино, объединяло
и смягчало человеческие голоса. Песни звучали бодрее, звонче, может, еще и
оттого, что роты, возвращающиеся с изнурительных военных занятий,
приближались к казармам, к теплу и отдыху.

И вдруг дужкой железного замка захлестнуло сердце: "Вставай, страна
огромная! Вставай на смертный бой..." -- грозная поступь заняла даль и
близь, она властвовала над всем остывшим, покорившимся миром, гасила,
снимала все другие, слабые звуки, все другие песни, и треск деревьев, и
скрип полозницы, и далекие гудки паровозов -- только грохающий, все
нарастающий тупой шаг накатывал со всех сторон и вроде бы даже с неба,
спаянного с землею звенящей стужей. Разрозненно бредущие новобранцы, сами
того не заметив, соединились в строй, начали хлопать обувью по растоптанной,
смешанной со снегом песчаной дороге в лад грозной той песне, и чудилось им:
во вдавленных каблуками ямках светилась не размичканная брусника, но
вражеская кровь.

Солдаты, угрюмо несущие на плечах и загорбках винтовки, станки и стволы
пулеметов, плиты минометов, за ветви задевающие и снег роняющие пэтээры с
нашлепками на концах, похожими на сгнившие черепа диковинных птиц, шли вроде
бы не с занятий, на бой они шли, на кровавую битву, и не устало бредущее по
сосняку войско всаживало в колеблющийся песок стоптанные каблуки старой
обуви, а люди, полные мощи и гнева, с лицами, обожженными не стужей, а
пламенем битв, и веяло от них великой силой, которую не понять, не
объяснить, лишь почувствовать возможно и сразу подобраться в себе, ощутив
свое присутствие в этом грозном мире, повелевающем тобою, все уже трын-трава
на этом свете, все далеко-далеко, даже и твоя собственная жизнь.

И когда новобранцев ввели в полутемный подвал, где вместо пола на песок
были набросаны сосновые искрошивши- еся лапы, велели располагаться на нарах
из сосновых неокоренных бревешек, чуть стесанных с той стороны, на которую
надо было ложиться, в Лешке все не смолкало, все надломленно-грозно
произносилось: "Вставай на Смертный бой..." Покорность судьбе овладела им.
Сам по себе он уже ничего не значит, себе не принадлежит -- есть дела и вещи
важней и выше его махонькой персоны. Есть буря, есть поток, в которые он
вовлечен, и шагать ему, и петь, и воевать, может, и умереть на фронте
придется вместе с этой все захлестнувшей усталой массой, изрыгающей
песню-заклинание, призывающей на смертный бой одной мощной грудью страны,
над которой морозно, сумрачно навис морок. Где, когда, как выйдешь из него
один-то? Только строем, только рекой, половодьем возможно прорваться к краю
света, к какой-то совсем иной жизни, наполненной тем смыслом и делом, что
сейчас вот непригодны да и неважны, но ради которой веки вечные жертвовали
собой и умирали люди по всей большой земле.

Душу Лешки посетило то, что должно поселяться в казарме и в тюрьме, --
вялое согласие со всем происходящим, и когда его назначили в первый наряд:
топить печь в казарме сырыми сосновыми дровами, -- он воспринял это
назначение без сопротивления. Выслушав наказ: не спать, не спалить карантин,
следить, чтоб новобранцы ходили по нужде подальше в лес, бить палкой тех,
кто вздумает мочиться в казарме, шариться по котомкам или, тем паче, пить
горючку, -- он покорно повторил приказание и громче повторил слова старшего
сержанта Яшкина, что, если кто нарушит, с тем разговор будет особый.

У сержанта к рукаву шинели была привязана повязка, какие нацепляют
людям, стоящим в почетном карауле. Он и назвался старшим караула по
карантину. Яшкин уже побывал на фронте, имел орден, в запасном полку он
оказался после госпиталя, с маршевой ротой вот-вот снова уйдет на передовую
из этой чертовой ямы, чтоб она пропала, провалилась, сгорела в одночасье --
так заявил он.

Был Яшкин малоросл, худ, зол. Борода у него почти не росла, реденько
торчало что-то на прогнутых непробритых санках челюсти, да сорно лепилась
редкая поросль под носом, глаза желтые, унылые, кожа под ними мелко
сморщенная, на лбу тоже желта. Он грелся, налегши грудью на печку, толсто
заваленную перекаленным песком, ежился спиной, со щенячьим скулежом втягивал
воздух, спрашивал табаку, хлеба, сала. Табак у Лешки хороший, хлеба еще
маленько было, сала не велось. Лешка кивнул на толстобрюхие сидора угрюмых
людей из старообрядческих таежных краев, обнимавших те сидора обеими руками,
будто богоданную бабу, -- эти асмодеи не обеднеют, если поделятся припасами.

Яшкин прошелся по карантину, обшарил кошачьими глазами лепившихся на
нарах новобранцев -- многие уже спали, блатняки из золотишных забоев
Байкита, Верх-Енисейска, с Тыра-Понта, как они говорили о других, секретных
районах, сложив ноги калачом, сидели крутом, резались в карты. Один
картежник пребывал уже в кальсонах, проиграв с себя все остальное, и,
оттесненный за круг, тянул шею, издаля давал игрокам советы и указания: чем
бить, каким козырем крыть. В темном, дальнем углу карантинной казармы,
которую в двух концах освещали две первобытные сальные плошки да лениво
горящая чугунная печка без дверец, на краю нар лепились тесно, будто
ласточки на проводах, уже неделю назад прибывшие новобранцы и терпеливо
ждали своего часа. Яшкин знал, чего они ждали, прошелся по рядам упреждающим
взглядом, но его в полутьме словно бы даже и не заметили.