заснуть старшине Шпатору -- он все слышал в каптерке, бешено возился на
топчане, зверел: "Упер ведь, упер чего-то, нажрался, обормот, попердывает на
всю арьмию. Ох, ох, займуся я им, однако, вплотную займуся!"
Шевелев -- с почтой пришло ему известие: погиб на войне отец. Коле Рындину
захотелось пожалеть Васю Шевелева, сказать ему какие-нибудь ласковые слова.
Да чего же скажешь-то, как утешишь и утишишь горе, коли его так много
кругом. Пусть Главный Утешитель этим займется, он Его попросит: "Да
воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие
Его, яко исчезает дым, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси..."
-- на этом месте Коля Рындин глубоко и умиротворенно уснул, совершенно
уверенный, что Бог услышал его и успокоит горе русского человека Васи
Шевелева. Но тот все плакал и плакал, один, втихомолку, никому не досаждая и
не жалуясь.
Глава третья
хозяйкой широко расположившись по большой этой земле, входила в середину. В
казарме становилось все холодней и разбродней. Сырые дрова горели плохо, да
и не давали им разгореться. Парни, где-то промыслившие картошки, свеклы,
моркови, пихали овощи в огонь, не дожидаясь, когда нагорит уголье. И,
почадив, посопев, печка угасала от перегрузки сырьем. Налетал старшина
Шпатор либо помкомвзвода Яшкин, выбрасывал чадящие головни, картошку,
приказывал затоплять вновь. Сооружение, зовущееся печью, не светилось даже
угольком. Тогда старшина Шпатор плескал на дрова керосин, принеся лампу из
каптерки, либо выдавал масляную ветошь, оставшуюся после чистки оружия, -- и
печка оживлялась, к вечеру тянуло от нее чахоточным теплом, но четыре печки
казарму нагреть уже не могли.
ночью обитатели ее не успевали или не хотели выбегать на улицу, мочились на
лестнице, в притвор. Их ловили, били, заставляли отдалбливать желтый лед в
притворе, но все равно в дверь тянуло так, что до самых нижних нар первого
взвода лежала полоса изморози и накопыченный обувью снег здесь не таял.
обтирание снегом, но все равно многие бойцы успели простудиться, казарму
ночами разваливал гулкий кашель. Умывались служивые теперь только в бане,
потому что в корыто умывальника, поставленного в дежурке, и вокруг него
мочились блудни, бак с водой, выставляемый по утрам возле входа в казарму
для умывания, так и замерзал невостребованный. Лишь компанейские ребята
Шестаков, Хохлак, Бабенко, Фефелов да привыкшие к работе на ветру бывшие
механизаторы Шевелев да Уваров, ну иногда еще и Булдаков, поливая друг
дружке, умывались по утрам, иной раз с мылом. Дивились славяне тому, что
старик Шпатор умывался до пояса в дежурке, даже зубы или остатки их чистил,
сапоги тоже каждый день до блеску доводил. В каптерке, куда поселился и
Яшкин, поддерживался, пусть и убогий, порядок, тощий, изможденный
помкомвзвода тоже следил за собой, вставал раньше всех, вместе со старшиной,
и не ради одного только положительного примера, но чтобы не опуститься, не
заболеть, как Попцов. Тот уже не выходил из казармы, лежал серым, мокрым
комком на нижних нарах, под холщовым мешком, которым укрыл его жалостливый
Коля Рындин. Поднимался лишь затем, чтобы принять котелок от дежурных,
похлебать варева да съесть пайку хлеба. В санчасть Попцова не брали, он там
всем надоел, на верхние нары не пускали -- пообмочит всех, мокрому да на
занятия кому охота?
доходяг с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. На нижних нарах, клейко
слепившихся, лежало до десятка скорченных скулящих тел. Кто-то, не иначе как
Булдаков, додумался выдернуть скобы из столбов, чтобы доходяги не могли
лезть наверх, но если они все же со дня, когда рота была на занятиях,
взбирались туда, занимали место, их беспощадно сталкивали вниз, на пол,
больные люди не сопротивлялись, лишь беспомощно ныли, растирая по лицу слезы
и сопли.
повальная, беспощадная. И куриная слепота, по-ученому гемералопия, нашла
служивых. По казарме, шарясь руками по стенам, бродили пугающие всех тени
людей, что-то все время ищущих. В бане красноармейцев насильно мазали дурно
пахнущей желтой дрянью, похожей на солидол. Станут двое дежурных по обе
стороны входа в моечную с ведрами, подвешенными на шею, и кудельными
мазилками, реже грязной ватой, намотанной на палку, -- ляп-ляп-ляп по
голове, по пугливо ужавшемуся члену, руки задрать велят, чтоб и подмышки
намазать. Отлынивать начнешь либо сопротивляться -- в рожу мазилкой; мази не
жалко.
готовить вехотки, тазы, но та же картина, что и в подразделениях, --
половина делом занимается, половина харч промышляет.
всякой другой овощи. Там, в овощехранилищах, работали, перебирали плоды
земные такие же орлы, что и баню топили, -- за сахар, за мыло, за табак, за
всякий другой провиант они насыпали картошки, брюквы, моркови, дело было за
небольшим -- сварить или испечь овощь. Кочегарка бани, землянки офицеров и
всякие другие сооружения с очагами осаждались и использовались на всю мощь.
Вот, стало быть, намажут солдатикам башки, причинные и всякие другие места,
на которых волос растет, будь они прокляты, где вошь гнездится и
размножается, а в бане горячей воды нет, чтобы смыть хотя бы мазут.
"Мать-перемать!" -- ругается помкомвзвода Яшкин, мечется, ищет виноватых
старшина Шпатор.
схватившись за голову.
мать, в бога. "Веровающий потому что", -- уважительно говорил Коля Рындин
про старшину и чтил его особо за то, что тот носил медный крестик на
засаленной нитке, даже политрук Мельников ему не указ.
размеренно, топил печи с безнадежной унылостью -- все равно не нагреть воду
в таких обширных баках-котлах. До ночи канитель тянется. Сиди дрожи в бане
нагишом, намазанный, жди -- хоть чего-нибудь да нагреется, хоть немножко
каменка зашикает, пар пойдет. В парилку сбивалась вся голая публика, до того
продрогшая, что даже на возмущение сил и энергии не хватало, постылая
казарма из той бани казалась милостивым приютом. Уж на что содомный старшина
Шпатор, но и его гнев иссякал, сидел и он на полке, прикрывшись веником, с
крестиком на груди, отрешенно смотрел вдаль, аж жалко его делалось. "Володя!
-- наконец взывал он к своему помощнику Яшкину. -- Поди и поленом прикончи
старшего в наряде. Я в тюрьму снова сяду, не замерзать же здесь всем,
памаш..."
да для Яшкина добивался прибавки пара, без энтузиазма, но по привычке
стеная, поохивая, шумел мокрым веничком, затем в шинеленке, наброшенной на
белье, в подшитых валенках разбито волочился в казарму, так и не понежив
по-настоящему мягкой горячей листвой свое неизбалованное солдатское тело, и
поздно, уж совсем ночью спрашивал в казарме у дежурных, как тут дела.
Получив доклад, незаметно ото всех бросал щепоть по груди: "Ну, слава Богу,
еще сутки прожили. Может, и следующие проживем".
молодые вояки способов избавиться от строевых занятий, добыть чего-нибудь
пожевать, обуться и одеться потеплее, занять место поудобнее для спанья и
отдыха. Ночью и днем на тактических и политических занятиях, при изучении
оружия -- винтовки образца одна тысяча восемьсот затертого года -- мысль
работала неутомимо. Кто-то придумывал вздевывать картошки на проволоку,
загнув один конец крючком, всовывать эту снизку в трубы жарко попыхивающих
печей в офицерских землянках. Пластуны же залегали неподалеку за деревья и
ждали, когда картофель испечется. Изобретение мигом перенималось, бывало, в
трубы спустят до четырех проволок с картофелинами, забьют тягу, не
растапливается печь, дым в землянку валит -- пока-то офицеры, большей частью
взводные, доперли, в чем дело, выбегая из землянок, ловили мешковато
утекающих лазутчиков, пинкарей им садили, когда и из пистолетов вверх
палили, грозясь в другой раз всадить пулю в блудню-промысловика.
преследовали солдат, позволяли пользоваться печкой, -- только где же одной
печке целое войско обслужить? Вот и крадется, вражина, к землянке, бережно,
мягко ступает на кровлю, крытую бревешками, лапником, засыпанную песком,
осторожней зверя малого ступает, чтоб на голову и в кружку хозяина не
сочился песок, которого тот и так наелся досыта: песок у него на зубах
хрустит, в белье, в постели пересыпается. Добрался лазутчик до трубы, не
звякнув о железо, спустил снизку в цылающий зев, зацепил проволоку за обрез
трубы. Унес Бос добытчика перышком, залег он в дебрях сибирских камешком,
спертый воздух из груди испустил, можно бы и вздремнуть теперь, да ведь надо
оберегать "свою" землянку от другого лазутчика-промысловика. Истомится весь
пареван, изнервничается, брюхо у него аж заскулит от истомы, пока он
скомандует себе: "Пора!" -- и снова по-пластунски движется к землянке,
по-кошачьи взойдет на сыпкую крышу -- и вот она, светящаяся нижними, в уголь
изожженными картофелинами, это уж неизбежная потеря, жертва несовершенной
техники, зато в середине жигала овощь в самый раз, испеклась, умякла,
родимая, рот горячит, по кишкам раскаленным ядром катится, и, пока в брюхо
упадет, глаза выпучатся, слеза из них выдавится. Верхние ж картофелины лишь
дымом опахнуло, закоптились они, и надо снова тонкую тактику применять,
чтобы изойти на крышу, сунуть проволоку в трубу, беззвучно ее подвесить да
снова в тревоге и томлении дожидаться удачи. На третьем-то или на четвертом
броске и засекут тебя, изловят. Ну пусть и пнули бы, облаяли, бросили б
Шломо Вульф
Лондон Джек
Конан-Дойль Артур
Василенко Иван
Шилова Юлия
Посняков Андрей