ответно вопит Макс Куземпель, по-русски ругается -- по-русски выразительней.
-- Я тебе говорил, сиди дома, не воевай...
по кино выходит, что одни русские воевали в плену и бегали оттуда. Но вот
редкий случай: Ганс Гольбах и Макс Куземпель смылись из русского плена. Еще
осенью под Сталинградом сами сдались, а весной сами же бежать из плена
сообразили. Перезимовали в тесных, зато теплых помещениях, на не очень
сытной, но все же и не гибельной пайке, построили домики для советских
чинов, которые для солидности называли их военными объектами. Позорно
сделали марширен по столице России, которую так и не сумели взять в сорок
первом году доблестные, нахрапистые войска Вермахта, подготовились как
следует, язык подучили, документы на двух литовцев добыли -- Крачкаускаса и
Мачкаускаса, да и рванули вперед, на Запад, в формирующуюся где-то на
российских просторах литовскую добровольческую дивизию имени литовского
борца за свободу и независимость своей родины Целаскаускаса, что ли. В
походе по русской, разоренной земле за главного был Макс. Гольбах открывал
рот затем только, чтобы поесть картошки. Макс с его размытым лицом и пустым
водянистым взглядом да мягким, слюнявым акцентом: "Маленько прататут,
мали-энько укратут" -- брил под литовца чисто, но и то в каком-то лесном
селении солдат, при царе еще побывавший в германском плену, вглядевшись в
Гольбаха, взревел: "Какие литовцы? Немцы это, бляди!.."
Гольбаха, пока они достигли фронта. Боялись, что трудно будет переходить
плотно войсками насыщенный передний край, но обнадеживал фронтовой опыт. На
русской стройке вместе с другими пленными работал бывший ротный повар, так
они вместе с кухней и фельдфебелем переехали и немецкий, и советский
передний край. Кухня, полная каши, чая, гремит, отдельно бачок с офицерской
едой звенит, всю-то ноченьку путешествовали вояки по боевым порядкам воюющих
стран, несмотря на то, что передний край был с той и с другой стороны
заминирован. Их обнаружил, как это ни странно предположить, не немец, не
фриц, а русский иван. На утре он залез в густой бурьян оправиться, тут на
него кухня и наехала, фельдфебель -- дурак, стрельбу открыл, и его русские
убили. Повара же русский иван, взметнувшись из бурьяна, стащил с повозки,
свалил на землю и в плен взял. Его же, повара, русские воины заставили кашу
есть -- не отравлена ли. Затем ели кашу русские солдаты, пили чай с сахаром
господа советские офицеры. Все получилось очень разумно: немецкий повар
теперь для пленных кашу варит.
охранение, переползли через русский, затем и через немецкий передний край.
Очутившись в глубине аккуратной, но крепко дрыхнувшей немецкой обороны,
беглецы уяснили, что повар, жирующий в плену, не просто веселый человек, но
и везучий малый, он им не анекдоты рассказывал, наставление давал. И
вляпались-то они опять же на кухне -- хотели поживиться съестным, чтоб
следовать дальше на запад, но зевающий повар, растапливая полевую кухню, был
самый бдительный на этот час войны среди всех воинов, бьющихся насмерть друг
с дружкой. Приняв беглецов за партизан, бесстрашный повар выхватил с
деревянного передка кухни карабин, стоящий на предохранителе, и, дрожа от
страха или холода, скомандовал: "Хенде хох!" -- и под ружьем повел пленных
по лесу в штаб. Никакие посещения штабов не входили в расчет Гольбаха и
Куземпеля, путь их лежал до горного Граца, где в высохшем лесном колодце, в
двух запаянных ящиках из-под патронов лежало у них кое-что, прихваченное еще
в Польше, -- там они подчистую вырезали семью местного часовщика и, забрав
золото и часы, сожгли вместе с трупами мастерскую, хранилища-кладовые,
прилегающие постройки, не оставив за собою и малого следочка.
были не только наград и почестей, но и отдыха в санатории Граца, куда прежде
доступ был только немецкой аристократии. Фюрер ценил всех людей по их
деловым качествам и храброго солдата любил не менее умного генерала. Военный
его пролетариат не должен был ведать никаких сословий, правда, умные люди и
тогда пророчили, что эта игра в братишку утомит скоро и самого фюрера и его
приближенных, всяк будет знать свое место: кухарка -- кухню, свинарь --
свинарню, мыловар -- мыловарню, солдат -- окопы.
по пронумерованным тропинкам, вдалбливал Гольбаху в его, тогда уже начавшую
облезать, голову, что надо надеяться только на себя, иногда, уж при самой
крайней нужде, -- на Бога, хватит ему пить, хватит угнетать курортные
бардаки, надо думать и не только думать, но и спасаться. Свою долю и долю
многих верных воинов фюрера Макс Куземпель знал наперед: появится он на
пороге родного дома, израненный, разбитый, никому не нужный, родители его --
мыловары -- дадут ему помыться, поесть, переночевать одну ночь позволят,
затем отдадут ему сберкнижку, куда полностью до пфеннинга записаны все
деньги, посланные им с фронта, и выпроводят за порог с наставлениями: они не
намерены отвечать за его нацистские увлечения.
Нам надо спешить в Грац", -- бормотал по-русски Куземпель, быстро бормотал,
неразборчиво, как научились они переговариваться в плену. "Макс! -- отвечал
ему Гольбах, воротя небритое и немытое рыло в сторону. -- Я не смогу
задушить этого жалкого ублюдка. Какого-нибудь хера, как русские говорят, с
широкими лампасами, -- с большим бы удовольствием придавил, а этого не могу.
На мне много крови, Макс, кровь меня давит".-- "Гольбах, ебит... ебиттвою
мать, по-русскому тебе говорю, нас помучают проверкой и снова заставят
воевать... У Гитлера больше некому воевать. Нас, нас, кретинов, заставят! Ты
меня понял, хьер моржьовый?.."
войны, орет что попало, трясется как припадочный, кровь проливает, вшей на
загривке плодит, грязь и лишения терпит вместо того, чтобы пить лечебную
воду либо шнапс, хочется, так французское вино, наслаждаясь видами гор и
снежных вершин, дышать здоровым воздухом, ублажать толстожопых немок,
хочется, так егозливых француженок, итальянки тоже недалеко, гуляй с ними по
пронумерованным тропинкам, по лесу, тоже пронумерованному, где, несмотря на
исторический порядок, всегда можно найти полянку, чтобы выпить за здоровье,
поваляться с женщиной на траве.
связал с тобой?" -- заправляя новую, пятисотпатронную ленту в зарядную
камеру синенько стволом дымящегося от свежегорящей смазки пулемета, ругался
и горевал второй номер, Макс Куземпель. -- "Смотри! -- Гольбах мотнул
головой в сторону наступающих, -- охерел иван!" Макс Куземпель через
прорезанную для пулемета щель увидел во весь рост мчащегося прямо на пулемет
Гольбаха безоружного русского солдата с широко раззявленным, вопящим ртом.
ячейки. Третий раз получает звание унтер-офицера Гольбах, уже и до
фельдфебеля доходил, но из-за грубости и пьяных выходок никак не может
вытянуть до офицерского звания. Макс Куземпель, между прочим, особое имеет
дружеское расположение за это к своему первому номеру, временно замещающему
командира взвода, -- за войну произошла переоценка ценностей, выскочек Макс
видал- перевидал. Сейчас разгильдяй и беспощадный вояка Ганс Гольбах сплюнет
под ноги скипевшуюся во рту грязь, припадет щекой к пулемету и срежет этого
безумного русского. Еще одного.
спуск косилки, но очередь взрыхлила землю пулями позади русского солдата.
Как бы опробовав прочность почвы, Гольбах длинно и кучно прошелся по
свеженасыпанному брустверу, за которым залегли и по своим строчили русские
заградотрядчики. Выбив рыжую пыль, Гольбах сделал в чужом окопе подчистку,
солдата же русского, наскочившего на пулемет, запнувшегося за бровку окопа,
подцепил на лету и, не тратя усилий, одной рукой метнул за спину, в подарок
другу Максу Куземпелю. С любопытством оглядел Макс Куземпель содрогающегося,
землю ногтями царапающего солдата: "Убейте меня! Я не хочу жить! Не
хочу-у-ууу".
имеешь плен. Гольбах не убил тебя. Ему всякий говно стелалось жалоко... --
Последние слова Макс Куземпель сказал так громко, чтобы Гольбах непременно
услышал их, несмотря на шум и грохот битвы.
окопа -- его уже ноги не держат. Макс Куземпель заправлял новую ленту,
последнюю из принесенных ночью. Гольбах отстегнул от ремня бывалую, серую,
мятую флягу, сверкнул ледяным взглядом из-под бурых от пыли бровей.
от бурой грязи, отпил несколько гулких глотков, деловито крякнул, сплюнул,
подышал и еще отпил.
наконец в действительность, распознал русскую речь: "Власовцы, что ли, воюют
тут?" -- подумал Феликс и собрался о чем-то спросить пулеметчика, но в это
время окопы накрыло русскими минами и снарядами. Куземпель громко пожелал
себе и Гольбаху сломать шею и ноги, что было равноценно русскому пожеланию
"ни пуха, ни пера!", и пошли они "без музыки", стало быть, начали драпать,
или аккуратней сказать, -- перемещаться на запасную позицию. Штрафников
посылали в атаку не без умысла, чтобы дураки-немцы стреляли, а умные русские
их огневые точки засекали...
исходящую, чувствовали заранее. Выхватив "дроворуба" из земляной прорези, по
бокам опекшейся до серой золы, Гольбах, пригнувшись, проворно затопал
негнущимися, остамелыми ногами по узкому ходу сообщения. Макс Куземпель,
прихватив ранец и другие нехитрые пожитки, гремя защелкой противогазной
банки, устремился следом за своим первым номером. И когда бежавший между
ними русский замешкался, он отвесил ему такой поджопник, что тот сразу все
понял и более от Гольбаха не отставал. Сейчас русские начнут благословение и
сделают такую шлифовку передовой противника, что, как это они опять же
слышали от советских строителей коммунизма, вкалывающих вместе с военно-
пленными: "Будет всем врагам полный бездец"!
Березин Федор
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Громыко Ольга
Володихин Дмитрий