x x x
косяка, и скоро бойко запотрескивала печь. Майор протянул руку к теплу.
Финифатьев. Булдаков бережно приподнял сержанта, прислонил к рыхлой,
сыплющейся стене блиндажа. Финифатьев, часто всхлипывая, отдыхивался.
О том, что под ключицей у сержанта розовым шариком пульсировала верхушка
легкого, -- не сказал. Зачем пугать человека...
нарастет. В тридцатом годе на лесозаготовках эдак же спину суком распороло.
Кровишшы! Ратуй кричал, думал, хана. Заросло.
умолк, шшытай, песенка его спета...
печки на корточки Шорохов, незаметно проникший в тесный блиндаж со своим
телефоном. -- Давно хочу спросить, -- многозначительно продолжал он. --
Отчего это говорят: вологодский конвой шутить не любит?!
неловко сделалось -- очень уж не к месту и не к делу был вопрос Шорохова.
Финифатьев.
да и всякий мужик, хлебушко и прокорм от веку в земле потом добыват. И не
может он терпеть всякую вшивоту, хлеб трудовой крадущую...
-- уверенно заключил Шорохов.
разговор с Шороховым, поинтересовался Финифатьев.
отметил Зарубин. Скоро должны на совещание собраться командиры, сил надо
набираться, не до беседы, и он коротко ответил сержанту, что старательно
учился в школе и в академии.
полудрему, окоротил себя. Майор слушал солдатскую болтовню не без
любопытства, ожидая, что же все-таки скажет Финифатьев Шорохову, но, будто
боясь кого спугнуть, его вполголоса позвали к телефону.
трубку. -- Возьмите скорее! Перехват. По-немецки говорят.
опираясь на руку.
разгромлен гарнизон. Генерал фон Либих убит. Высота Сто взята. Село Великие
Криницы обойдено, завтра может быть взято. -- Зарубин бережно отдал трубку
и, глядя перед собой в земляную стену, произнес горячим ртом: -- Было бы...
позволил бы...
Булдаков. -- Эй, Шорохов, давай раскошеливайся!
обер-лейтенанта Болова.
вытолкнул:
переправлялись врага бить, но не ждать, когда он нас перебьет. -- И что-то
повело его на разговор, он добавил еще: -- Мы его растреплем в
конце-концов...
продолговатый глоток из фляги.
Финифатьев. -- Мне деревню жалко.
боли, терзающей его, размышлял майор Зарубин. -- Но авантюристы все же и,
как всякие авантюристы, склонны к хвастовству, следовательно, и к
беспечности, надеются на реку. А у нас зазнайство -- первая беда. Победы нам
даются лавиной крови. Дома еще воюем, а потери уже, небось, пять к одному...
Не от чего, не от чего пока нам чваниться. Народ наш трудовой по природе
своей скромен, и с достоинством надо служить ему, без гонора. Но и сам народ
сделался чересчур речист, многословен, часто и блудословен... -- майор
вспомнил Славутича, ощутил его рядом, поежился. Отгоняя от себя ощущение
холода, путаясь в паутине полусонных мыслей, тянул, плел нить молчаливых
рассуждений: -- Изо всех спекуляций самая доступная и оттого самая
распространенная -- спекуляция патриотизмом, бойчее всего распродается
любовь к родине -- во все времена товар этот нарасхват. И никому в голову не
приходит, что уже только одна замашка -- походя трепать имя родины,
употребление не к делу: "Я и Родина!" -- пагубна, от нее оказалось недалеко:
"Я и мир".
нем и при нем. Смутившись, но без рисовки Зарубин сказал; "Я, Пров, человек
обыкновенный. Родился в простой интеллигентной семье, хорошо учился в школе,
скорее -- прилежно. В военном училище был путним курсантом, но не примерным
-- мог надерзить начальству. Там вступил в партию, взносы платил аккуратно,
работу исполнял добросовестно. Неужели мы дошли до того, что исполнение
долга гражданина своей страны, проще сказать -- исполнение обязанностей --
сделалось уже доблестью?"
"Любовь? Ну что любовь? У меня вон Анциферов гаубицу любит не меньше, чем
свою невесту. Что ты на это скажешь? Для военного человека, распоряжающегося
подчиненными, самому в подчинении пребывающему, готовому выполнять
порученное дело, значит, воевать, значит, убивать, понятие "любовь" в ее,
так сказать, распространенном историческом смысле не совсем логично. Когда
военные, бия себя в грудь, клянутся в любви к людям, я считаю слова их
привычной, но отнюдь не невинной ложью. Невинной лжи вообще не бывает. Ложь
всегда преднамеренна, за нею всегда что-то скрывается. Чаще всего это что-то
-- правда. "Нигде столь не врут, как на войне и на охоте", -- гласит русская
пословица, и никто-так не искажает понятия любви и правды, как военные. Я не
люблю, я жалею людей, -- страдают люди, им голодно, устали они -- мне их
жалко. И меня, я вижу, жалеют люди. Не любят, нет -- за что же любить-то им
человека, посылающего их на смерть? Может, сейчас на плацдарме, на краю
жизни, эта жалость нужнее и ценнее притворной любви. Ты вот, давний друг
мой, говорил, любишь меня, но ни разу не позвонил, не спросил, как я тут?
Знаешь, что я ранен, но внушаешь себе -- неопасно, раз не бегу в тыл. Нет в
тебе жалости, друг мой генерал, нет, а без нее, извини, не очень-то близко я
тебя чувствую, во всяком разе в сердце тебя нет. Спекуляцию же на любви к
родине оставь Мусенку -- слово Родина ему необходимо, как половая тряпка, --
грязь вытирать. Есть у меня дочь Ксюша. Я ее зову Мурашкой. И Наталья есть.
Пусть они к тебе ушли, все равно есть. Вот их я люблю. Вот они -- моя родина
и есть. Так как земля наша заселена людьми, нашими матерями, женами, всеми
теми, которых любим мы, стало быть, их прежде всего и защищаем. Они и есть
имя всеобщее -- народ, за ним уж что-то великое, на что и глядеть-то, как на
солнце, во все глаза невозможно. А ведь и она, и понятия о ней у всех свои
-- Родина! Перед переправой маял политбеседами бойцов хлопотливый комиссар и
нарвался на бойца, который его спросил: "А мне вот что защищать? -- глядит
поверх головы Мусенка в пространство костлявый парень с глубоко запавшими
глазами, собачьим прикусом рта. -- Железную койку в общежитии с угарной
печкой в клопяном бараке?" -- "Ну, а детство? Дом? Усадьба?" -- настаивал
Мусенок. "И в детстве -- Нарым далекий, каркасный спецпереселенческий барак
с нарами..." -- "Фамилия твоя какая?" -- вскипел Мусенок. Парень назвался
Подкобылкиным или Подковыриным. Мусенок понимал, что врет вояка, но сделал
вид, будто удовлетворился ответом. Это он, Подкобылкин или Подковырин,
никого и ничего не боясь, грохотал вчера на берегу: "Э-эх, мне бы пулемет
дэшэка, я бы им врезал!.." -- указывая на левый берег, где средь леса
светился экран и красивая артистка Смирнова напевала: "Звать любовь не надо,
явится нежданно...". На парня со всех сторон зашикали. -- "Боитесь? И здесь
боитесь, -- презрительно молвил он. -- Да разве страшнее того, что есть,
может еще что-то быть? Вас спереду и сзаду дерут, а вы подмахиваете... Еще и
деток ваших употребят..."
берлоге лежу я, раненый майор Зарубин, и страшусь слов его..."
пришел, значит, скоро прибудет и комполка Сыроватко. "Буду лежать, не выйду
наружу, пока не вытащат",-- позволил себе слабодушие майор Зарубин.
одеялом, схватившись за голову, качался полковник Сыроватко, которому уже
успели рассказать, как и что получилось. -- Та на який хер ему пей блындаж?!
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Корнев Павел
Шилова Юлия
Майер Стефани
Ильин Андрей