мудрыми и старыми, одергивали с бревна тех, кто норовил спасти только себя
-- ведь им, и Ерофею с Родионом, тоже хотелось туда, наверх, на бревно, и
оттого, что хотелось того, что делать нельзя, остервенясь до основания, до
такой ярости, какой в себе и не подозревали, мужики лупили, оглушали кулаком
впившихся в бревно паникеров. Булькая ртом, те уплывали куда-то, но
возникали, появлялись из тьмы другие пловцы, хлопались по воде, будто
подбитые утки крыльями, отпинывались, кусались, старались завладеть бревном.
оборвал светящуюся нитку, повреме- нил, ровно бы вдергивая нитку в ушко
иголки, коротко и точно хлестанул по плывущему столбу. Уже набравшиеся
опыта, Ерофей и Родион погрузились в воду, но рук от бревна не отпустили.
Выбросились разом, хватанули воздуху, ненасытно дыша во вновь прянувшем
свете, подивились своей везучести -- почти всех пловцов с бревна счистило.
Между делом смахнув пловцов с бревна, пулемет снова занялся основной
работой, сек горящую темноту, сплетая огненные нити с том клубом огня,
который шевелился в ночи на далеком берегу, ворочался, плескался ошметками
белого пламени.
определена солдатским навыком, тем звериным чутьем, что еще не угас в
человеке и пробуждается в нем в гибельные минуты, уговаривая вновь из воды
возникающих людей: "Не лезьте! Не лезьте! Не надо! Нельзя!" -- греблись
еле-еле -- все силы истрачены. Когда коснулись отерплыми ногами каменистого
дна, то не сразу и поверили, что под ними твердь, еще какое-то время
тащились на коленях, толкая бревешко, потом уж разжали пальцы и выпустили
его. Кто посильней, подхватил ближнего, совсем ослабевшего собрата по
несчастью. Покалывая живой щетиной одряблую от воды кожу на щеке Родиона,
Ероха и какой-то дядек подхватили, замкнули его руки на шеях -- зачтется
такая милость, верили и спасенный и спасаемые.
свалились на берег, но качалась под ними земля, пылала, бурлила, шипела от
горючего металла, исходила стонами и криками бескрайняя и безбрежная река.
Стыдясь тайного чувства, Ерофей и Родион, случайные товарищи, -- ликовали:
они-то здесь! Они-то на суше. Они прошли сквозь смерть и ад... они жить
будут...
и кровью, сразу -- вот какой он сделался догадливый! -- сразу уразумел --
это кровь из-под ногтей. Его кровь, тряпки же от гимнастерок тех... И вот
ведь какой он добрый сделался! Не было в нем ни зла, ни ненависти, но и
сочувствия тоже не было -- одна облегчающая слабость. А ногти, они отрастут,
руки поцарапанные, в занозах и порезах -- заживут. Расслабились солдаты,
горячее текло из тела, прямо в штаны текло, и так текло, текло, казалось,
конца этому не будет.
немцы! Фрицы, кажись!
и спасались -- они же воевать должны. Они на фронте. Они не просто
утопленники, которых в деревне, если поднимут из воды, то все жалеют, в бане
отогревают, кормят хорошо и работой целый день, когда и два -- не неволят.
Им же задание выполнять надобно -- связь проложить.
бросились к темной крутизне берега, к кустам или каменьям. Впереди них
кто-то упал в белой рубахе. Ерофей тоже упал и понял, что человек, бежавший
впереди, не в белой рубахе вовсе, он нагишом. Ерофей хотел оттолкнуть
Родиона от голого человека, на которого тот следом за ним свалился, голый же
человек, зажав рукою причинное место, вскочил и рванул по каменьям в гору,
но тут же, взмахнув руками, упал.
Трусы! Стой, сто-ой, сволочи! Стой, изменники!...
потрескавшихся, царапающихся камней, ладонью прижал Родиона -- никак его
ноги в камни не затянешь... -- дохлые ноги, длинные, дохлые. Бывалые
фронтовики говорили: немец, если напьется, в атаку пойдет, так по-нашему
материться начинает, потому как наш, русский мат -- самый в мире
выразительный, но в Бога и в рот только наши могут, потому как неверующие...
по кустам секли какие-то люди.
Воевать не хочешь...
на левый берег, им же полагается быть на том, на правом, где немец. Им
воевать полагается. И вот люди, которым судьба выпала не плавать, не тонуть,
а выполнять совсем другую работу, -- вылавливали ихнего брата и гнали
обратно в воду. Они удобное на войне место будут отбивать яростней, чем
немцы-фашисты -- свои окопы. Ведь эта ихняя позиция и должность давали им
возможность уцелеть на войне. Доводись Родиону и Ерофею так хорошо на войне
устроиться, тоже небось не церемонились бы. Вот только не получалось у них
-- у смоленского крестьянина и вятского мужика -- удобного в жизни
устройства, не могли, не умели они приспособить себя к этому загогулистому,
мудрому и жестокому миру -- больно они простоваты, бесхитростны умом --
стало быть, поднимайся из-за камней, иди в воду, под выстрелы, в огонь иди.
И когда высветившие их фонариком какие-то громадные, как им показалось,
безглазые, клешнерукие люди схватили их и поволокли, то под задравшейся
рубахой ширкало каменьями выступившие позвонки и ребра. Оба мужика, и
молодой, и пожилой, рахитными были в детстве, младенцами ржаную жвачку в
тряпочке сосали, да и после объявленной зажиточной колхозной жизни на
картошке жили, негрузные, с почти выдернутыми суставами ног и рук,
волоклись, разбивая о камни лица, и не сопротивлялись, как тот пожилой
дядька, в котором являлась такая живучесть, что он с воплями выскакивал из
реки, рвался на берег. Тогда нервный от нечистой работы командир юношеским
фальцетом взвился:
забитым ртом выплюнуть вместе с песком:
иссякло мужество -- не хватит их еще на одно спасение, чудо не может
повториться, -- они не говорили, не смели говорить. Выколупывая песок,
дресву из рта, сблевывая воду, которой был полон не только тыквенной формы
живот, но и каждая клетка тела свинцом налита, даже волосок на голове нести
сил не было. Младшего ударили прикладом в лицо. С детства крошившиеся от
недоедов зубы хрустнули яичной скорлупой, провалились в рот. Ерофей
подхватил напарника и вместе с ним опрокинулся в воду, схватился за брусья,
прибитые к берегу течением.
вверх по течению. Родион, прикрыв одной рукой рот, другой помогал заводить
напарнику плотик вверх по течению.
поверженных страхом людей, которых все прибивало и прибивало не к тому
берегу, где им положено быть. Отсекающий огонь новых, крупнокалиберных
пулеметов "дэшэка", которых так не хватало на плацдарме, пенил воду в реке,
не допуская к берегу ничего живого. Работа карателей обретала все большую
уверенность, твердый порядок, и тот молокосос, что еще недавно боялся
стрелять по своим, даже голоса своего боялся, подскочив к Ерофею и Родиону,
замахнулся на них пистолетом:
булькаясь, дрожа от холода, волокли связанные бревешки по воде и сами
волоклись за плотиком. Пулеметчик, не страдающий жалостными чувствами и
недостатком боеприпаса, всадил -- на всякий случай -- очередь им вослед.
Пули выбили из брусьев белую щепу, стряхнули в воду еще одного, из тьмы
наплывшего бедолагу, потревожили какое-то тряпье, в котором не кровоточило
уже человеческое мясо.
пусть знают, что сделают с теми подонками и трусами, которые спутают правый
берег с левым.
День третий
навесом яра, возле умолкшей, пустынной реки и под редкие, уже ленивые
пулеметные очереди, под сонное, почти умиротворяющее гудение ночных
самолетов, на миг раздирающих тьму, под звуки мин и снарядов, почти
придирчиво воющих вверху, рассказал совершенно диковинную, можно сказать,
фантастическую историю, редкую даже для нашей, насыщенной исключительными
событиями, действительности.
рассекло надвое икру правой ноги. Раненых и убитых там было много. Феликса
на передовой наскоро перебинтовали, прихватив бинтом клок грязной обмотки. К
лечебному месту определялся он долго, ехал, ехал -- везде подбинтовывают, но
не бинтуют, подкармливают, но не питают. Столько бинтов намотали, что нога
сделалась будто бревно, рана в заглушье бинтов от клочка грязной обмотки
загнила, раненому сделалось тошно от температуры и в то же время зазнобило
его. Но, в общем-то, все, слава Богу, обошлось. В войну и не таких
выхаживали. Вылечили, поставили на ноги и его, Феликса Боярчика, в тульском
эвакогоспитале. Там же, в Туле, направили на пересыльный пункт, оттудова
недавних ранбольных, допризывников и разный приблудный народ, которого здесь
Корнев Павел
Шилова Юлия
Максимов Альберт
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Пехов Алексей