Чтение 28–й страницы книги ~Пядь земли~

метался по берегу. Наверху начал работать немецкий пулемет. Всплески
появились на воде. Слева - направо. Справа - палево. Вначале далеко впереди,
но постепенно приближаясь. Одна лошадь ушла под воду, другая... Широкая
рыжая мокрая спина несколько раз показалась из воды на середине, потом волны
сомкнулись над ней. Пулемет наверху еще некоторое время сеял по воде
всплески. Наконец и он смолк. Только жеребенок бегал по берегу, пугаясь
волн, и ржал жалобно. По-прежнему блестел на солнце Днестр, словно ничего не
случилось, а место внизу, где разорвался снаряд, уже было занято другими
стеснившимися повозками.

- Я не умею плавать, товарищ капитан...- сказал старший лейтенант
странно прозвучавшим, потерянным голосом. У него дрожали губы.

Я вдруг увидел, что у него молодое лицо, светлые, налитые тоской глаза.
Бабин отошел, тяжело сел на место. А старший лейтенант все стоял рядом со
своим затоптанным в песок пистолетом, не решаясь поднять его, ни на кого не
глядя, и все старались не глядеть на него. Что-то незримо отделило его от
нас.

- Снять с него погоны,- приказал Бабин хрипло.

С песка поднялся Брыль. Подойдя к старшему лейтенанту - был он на
полголовы ниже его,- жмурясь брезгливо и жалостливо, дернул раз, другой,
оставив на плечах клочья порванной гимнастерки. И оба раза старший лейтенант
качнулся. Мертвенно-бледный, он стоял как неживой, и казалось, сейчас упадет
на песок.

Брыль сложил погоны звездочками внутрь, словно складывал вещи
покойника. Поднял пистолет, обдув от песка, оглянулся, как бы не зная, куда
деть.

- Пусть идет,- сказал Бабин, все так же не глядя.- Пусть один воюет.

И мы все видели, как старший лейтенант ушел. На минуту дым разрыва
закрыл его; но тут же он снова показался. Он шел у воды по мокрому песку
среди обломков и разбитых машин куда-то на левый фланг.

Бабин пальцами помял горло. Заговорил не сразу. И голос был хриплый:

- Как только начнется артподготовка, командирам рот, командирам взводов
поднять бойцов! Коммунисты - вперед! Вперед, не останавливаясь! Не лежать
под огнем! Когда сзади смерть, люди на пулеметы полезут.

Сузившиеся глаза его горят холодно и яростно. И я чувствую, как его
возбуждение передается всем. Я начинаю дрожать. Это уже не от малярии.

- Смешаться с немцами! Гнать не отрываясь! Взять высоты! И ни черта нам
танки не сделают. Не могут они давить своих!

Он повернулся к начальнику артиллерии:

- Орудия выкатить! По пять пехотинцев на орудие хватит?

- Хватит!

- Командиры рот, дать по пять человек на орудие! Выкатить на руках,
огнем поддерживать пехоту! И - вперед! Вперед! Другого спасения нет.

Мы уже вскочили на ноги. Командир пешей разведки сунул финку за
голенище брезентового сапога, в лице его отчетливо проступило жесткое,
решительное выражение.

- Я к ребятам пошел!..

- Примешь его роту! - Бабин кивнул на то место, где стоял старший
лейтенант. Кричит поверх голов: - На левом фланге Брыль. Справа - Караев. В
центре поведу я.

Нас охватывает нетерпение. Не спавшие по нескольку ночей, измученные,
ожесточившиеся, прижатые к Днестру, мы ждали последнего боя с мрачной
решимостью. Пути назад не было. И надежды тоже не было. Сейчас нам начинает
казаться, что это возможно: прорваться сквозь огонь. Сколько осталось до
артподготовки? Никто не знает. Может быть, она начнется сейчас. Торопясь, мы
расходимся. В последний момент Бабин задерживает меня:

- Останься!

Фроликов на песке вскрывает банку мясных консервов. Слышно, как дышит
Маклецов. Жар сжигает eго. Он все время пьет из фляжки и тут же опять
облизывает сухим языком вспухшие, лоснящиеся губы - они у него какие-то
багровые. Мне кажется, это от жары и солнца у него быстрей идет заражение.
Глаза от температуры маслянистые, в них неспокойный горячечный блеск.

-- Поведешь его роту,- говорит Бабин мне.

Маклецов пугается:

- Комбат! Я могу еще!..

И, пересилив себя, сел, опираясь руками. Белый, даже глаза посветлели
от боли.

- Да лежи ты! - не выдерживаю я.

Он ложится без сил. Дышит часто, на висках выступил пот. Мы стараемся
не глядеть на него.

Близко разрывается снаряд. Фырча, проносятся осколки. Стон. Придерживая
туго набитую санитарную сумку, Рита бежит туда, мелькая пыльными голенищами
сапог. Не добежав, останавливается: пехотинцы уже волокут убитого вниз,
спиной по песку. Если так продлится, он выбьет нас по одному.

- Посади меня,- попросил Маклецов.

Я сажаю его спиной к откосу. Он смотрит на Днестр, смотрит на тот и
близкий и далекий берег, где ему уже никогда не быть.

- Не верил я, что меня убьют,- говорит он.

- Брось, Афанасий,- говорит Бабин.- Что ты, первый раз, что ли? Кто
раньше, кто позже - это мы вот после боя поглядим, кому какой черед.

И я тоже говорю что-то в этом роде, стараясь нe встречаться глазами.

Вернулась Рита. Фроликов ставит раскрытую банку консервов. В коричневой
жиже крошки желтого жира и мясо крупными волокнами.

- Есть будешь? - спрашивает Бабин.

Я не хочу есть. Во время приступа малярии меня от одного вида мяса
тошнит. Рита тоже не хочет есть. Бабин ест один. Достает мясо пальцами и
жует без хлеба, прислушиваясь к выстрелам наверху. Виски то западают
глубоко, то надуваются. А Рита смотрит на него. Как смотрит! Кто она ему?
Жена? Мать? Вот такого, худого, желтого, вымученного лихорадкой, она любит
его еще больше. Я не могу видеть, как она смотрит на него.

Отворачиваюсь и смотрю на Днестр. К берегу прибило труп немца. Ноги
раскинуты на песке подошвами в нашу сторону, а сам в воде до пояса.
Накатывается волна, подпирает его под затылок, под спину, и немец как будто
силится сесть. Потом волна отходит, он падает навзничь, раскинув руки.

Я не могу приказать Рите, потому что у меня нeт власти над ней, я
говорю Бабину:

- Она с нами не пойдет. Скажи ей, комбат, пусть здесь остается. В конце
концов, здесь раненые.

Рита живо повернулась на песке в мою сторону, белая от злости:

- Тебе что надо? "Скажи ей, комбат..." Ты что лезешь?

Бабин поднял на нее нахмуренное лицо - ничего нe сказал. Ну и черт с
вами! Встаю и иду в роту Маклецова. По крайней мере, не видеть все это.

Рота - человек сорок пять,- сжавшись, ждет под песчаным обрывом. Потом
приползают еще восемь: раненые. В окровавленных бинтах, многие без
гимнастерок. Один в разорванной тельняшке, прижав к животу забинтованную
руку, раскачивается взад-вперед, словно ребенка укачивает. Рядом с ним
пехотинец, вытянув длинные худые ноги в обмотках, щелкает затвором винтовки.
Ближе ко мне - Саенко с автоматом на коленях, затяжка за затяжкой
сосредоточенно досасывает мокрый окурок и поглядывает на него, словно боясь
нe успеть. Их трое моих здесь: Панченко, Саенко и радист. Коханюка видели в
первый день на берегу, нес перед собой забинтованную руку, как пропуск. С
ней и вошел в лодку. А эти двое - Панченко и Саенко - сами переплыли ко мне
с той стороны, как только узнали, что отсюда никого не выпускают. Опасность
лучше всякой проверки сортирует людей. И сразу видно, кто - кто.

Над нами появляется корректировщик, двухфюзеляжный "фокке-вульф".

- Прекращай шевеление! - кричат по плацдарму.

Гасят цигарки. Мы жмемся под откосом. Выгоревшие гимнастерки сливаются
с песком. И вправо и влево по всей кайме берега, перестав рыть, сжались в
песке люди. Ждем. Трудней всего ждать. Сейчас он начнет. У меня сразу
пересыхает во рту.

Корректировщик все кружится. То одним крылом, то другим блеснет в
белесом небе. Вдруг словно подземный толчок почувствовали мы. И сейчас же,
заглушая хлопки выстрелов, в воздухе приближающийся вой и шипение. В
последний раз оглядываюсь на берег, на котором лежу, и таким спасительным,
надежным показался он мне в этот момент... В следующий момент мы уже
вскакиваем.

- Впере-од!

Яростные лица. Разинутые рты. Рушатся первые разрывы. Дым. Пыль.
Мельком вижу на обрыве слева овчарку. Крутится, заглядывает вниз. С
автоматом на шее прыгаю на откос. Хватаюсь за корни. Лезу, лезу, держась за
них. Корни обрываются. Падаю спиной вниз. Внизу Саенко бьет кого-то в дыму
сапогами. Тот сжался на песке, не встает, только закрывает руками голову.
Саенко срывает с плеча автомат. Дальнейшего я нe вижу. Лезу на обвалившийся
откос. Впереди карабкается пехотинец в обмотках. Один за другим возникают
над краем откоса солдаты. И сейчас же исчезают за ним, согнувшиеся, с
автоматами в руках. Взрыв! Сверху падает пехотинец в обмотках.
Переворачивается через спину, чуть не сбивает меня. Винтовка его,
воткнувшись штыком в песок, раскачивается упруго. И еще один пехотинец. Уже
наверху. Вцепился побелевшей рукой в траву, лежит ничком. Я выскакиваю на
откос.

Ви-и-и-у!..

Падаю. Нечем становится дышать. Чувствую его спиной, лопатками... Вот
он! Закрываю ладонями голову.

Гах!..

Мимо! Вскакиваю.

- Вперед!

Из двух пехотинцев, лежавших рядом, встает один. Бежит шатаясь. Левей
мелькнули за дымом Бабин и Рита. Не бегут, идут. За ними ползет собака,
оставляя широкий кровавый след. Где Саенко? Панченко? Никого не вижу.
Врываемся в лес. И вдруг - та-та-та-та-та!