Юрий Бондарев

Тишина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1945 ГОД

1

Выбиваясь из сил, он бежал посреди лунной мостовой мимо зияющих
подъездов, мимо разбитых фонарей, поваленных заборов. Он видел: черные,
лохматые, как пауки, самолеты с хищно вытянутыми лапами беззвучно кружили
над ним, широкими тенями проплывали меж заводских труб, снижаясь над
ущельем улицы. Он ясно видел, что это были не самолеты, а угрюмые
гигантские пауки, но в то же время это были самолеты, и они сверху
выследили его, одного среди развалин погибшего города.

Он бежал к окраине, там, на высоте - хорошо помнил, - стояла
единственная неразбитая пушка его батареи, а солдат в живых уже не было
никого.

Задыхаясь, он выбежал на каменную площадь и вдруг впереди, в дымном от
луны пролете улицы, возникли новые самолеты. Они вывернулись из-за угла,
неслись навстречу ему в двух метрах над булыжником мостовой.

Это были черные кресты с воронеными пулеметами на плоскостях.

Он ворвался в подъезд какого-то дома - все пусто, темно, вымерло. Все
квартиры на этажах закрыты. Лифтовая решетка затянута паутиной. Не
оборачиваясь, спиной ощутил ледяной сквозняк распахнувшейся двери и понял:
за спиной - смерть.

Хватая кобуру на бедре непослушными пальцами, с тщетной попыткой
дотянуться к ТТ, он, мертвея от своего бессилия, обернулся. В проеме
парадного горбато стоял плоский крест самолета, щупающими человеческими
зрачками глядел на него, и этот крест из досок должен был сделать с ним
что-то ужасное. Тогда, всем телом прижимаясь к стене, напрягаясь в
последнем усилии, он ватной рукой охватил ускользающую рукоятку пистолета,
лихорадочно торопясь, поднял онемелую руку и выстрелил. Но выстрела не
было...

- А-а!.. Где патроны?..

Сергей закричал. И, сквозь сон услышав задушенный, рвущийся крик,
вскочил на диване, сел на смятой простыне, потный, с изумлением озираясь:
где он находится?

- Черт! - сказал он и облегченно, хрипло рассмеялся. - Вот черт
возьми!..

И сразу почувствовал сухую теплоту комнаты.

Было морозное декабрьское утро. На полу, на занавесках, на диване -
везде солнечный снежный свет, везде блеск ясного веселого утра. Толсто
заиндевевшие, ослепляли белизной окна с узорчатой чеканкой пальм по
стеклу; на столе мирно сиял бок электрического чайника. И в комнате пахло
дымком, свежим горьковатым запахом березовых поленьев.

Жарко и ровно гудело пламя в голландке. Старая Мурка лежала возле печи
в коробке из-под торта, купленного Сергеем в день приезда в коммерческом
магазине; кошка, жмурясь, старательно облизывала беспомощно пищащие серые
тельца котят, тыкавшихся слепыми мордочками ей в живот.

Сергей увидел и солнечный свет, и Мурку, и новорожденных котят и с
радостным приливом свободы улыбнулся оттого, что он в это декабрьское утро
проснулся у себя дома, в Москве, что только что ощущаемая им опасность
была сном, а действительность - это уютное солнце, мороз, запах
потрескивающих в голландке поленьев.

В квартире тихо по-утреннему. Он, испытывая наслаждение, услышал в
коридоре серебристый голосок сестры; затем мерзло хлопнула наружная дверь,
проскрипел снег на крыльце.

- Сережка, спишь? Газеты!

Вошла Ася, худенький подросток в стареньком отцовском джемпере,
посмотрела живо и заспанно на Сергея, почему-то засмеялась, кинула газету
ему на грудь.

- Проснулись, ваше благородие? Лучше вот... почитай. Наверно, от жизни
совсем отстал?

Сергей потянулся на постели в благостном оцепенении покоя, развернул
газету, свежую, холодную с улицы - она пахла краской, инеем, - и тотчас
отложил: читать не хотелось. Он лежал и курил. И так лежа, с особым
удовольствием видел, как Ася, присев перед печью, раскрыла дверцу, обожгла
пальцы, смешно поморщилась, лицо было розовым от огня. Потом подула на
пальцы, опять засмеялась, косясь на Мурку, лениво и безостановочно лижущую
своих котят.

- Знаешь, я стала затапливать печку, наложила дров, зажгла, вдруг -
раз! - кто-то молнией как метнется из печки, только дрова полетели! Смотрю
- Мурка, глаза дикие, в зубах котенок пищит. Оказывается, она хотела
детенышей в печь перенести, устроить их потеплее. Вот дура-дура! Дурища, а
не мамаша!

Ася со смехом погладила утомленно мурлыкающую кошку, одним пальцем
нежно провела по головам ее мокрых, жалко некрасивых котят.

- Не такая уж она дура, - улыбнулся Сергей. - По крайней мере, шла на
риск.

"Ведь все это мне тоже снилось, - подумал Сергей, - и морозное утро, и
кошка с котятами, и печь, и Ася..."

Он сказал:

- Ася, брось папироску в печку. Я встаю.

- Интересно, это приятно? - Ася взяла папиросу, покраснев, поднесла к
губам, вобрала дым и закашлялась. - Ужасно! Как ты куришь?

- Ты это зачем?

- У нас в школе некоторые девчонки пробуют. Ты знаешь, я два раза вино
пила.

- Это такие соплячки, как ты? Бить вас некому. Марш в другую комнату! Я
оденусь.

- Подумаешь! - Ася дернула плечами, вышла в другую комнату, оттуда
сказала обиженным голосом: - Ты грубый. В тебе осталось благородного
только твои ордена и довоенная фотокарточка.

- Ладно, Аська, - миролюбиво сказал Сергей и потянул со стула
обмундирование.

В этот час утра кухня, залитая морозным светом, была пустынной. Солнце
ярко сияло и на цементном полу в ванной, колючие веселые лучики играли,
искрились на инее окна, на пожелтевшем глянце раковины. Старое, еще
довоенное зеркало над ней отражало потрескавшуюся стену, облупленную
штукатурку этой старой маленькой комнаты, в которой летом всегда было
прохладно, зимой - тепло.

Он мечтал об этой ванной в те дни, когда думать о доме казалось
невозможным.

Сергей брился, радуясь переливу солнца на пузырях в мыльнице, легкой
пене мыла, щекочущей подбородок, мягкой и острой безопасной бритве.
Впервые за этот месяц ощущал он, что обыкновенный процесс бритья -
разведение душистой пены, намыливание теплой пеной щек, прикосновение
лезвия к распаренной коже лица, которая становится чистой, молодой, -
приносит острое удовольствие.

После бритья он по обыкновению вставал под душ в ванной, ровный шум
прохладной воды, теплые иголочки по всему телу, махровое полотенце - и он
чувствовал себя в отличном настроении, когда казалось, что все прекрасное
в самом себе и в жизни он только что счастливо понял и оно никогда не
должно исчезнуть.

Он знал, что это ощущение до сумерек.

Вечером или особенно декабрьскими мглистыми сумерками, когда фонари
горели в туманных кольцах, это чувство полноты жизни исчезало, и боль,
странная, почти физическая боль и тоска охватывали Сергея. В доме и во
дворе, где он вырос, его окружала пустота погибших и пропавших без вести;
из всех довоенных друзей в живых остались двое.

Когда он уже стоял под душем, оживленно растираясь под колючими
струями, послышались быстрые шаги из коридора, стукнула дверь на кухне,
потом возле ванной раздался голосок Аси:

- Сережка, к тебе Константин. Что ему сказать?

- Пусть подождет. Без штанов я к нему не выйду.

- Фу, какой грубиян! - сказала Ася за дверью.

Минут через пять он вышел, надевая на ходу китель, - мокрые волосы были
зачесаны назад, - спокойно, весело и твердо поглядел на сестру. И Ася,
будто не узнавая, с удивлением и восторгом мизинцем провела по длинному
ряду зазвеневших орденов, по кружочкам медалей, спросила то, что
спрашивала уже не раз:

- Сережка, за что ты получил все это?

- За грубость.

- Пожалуйста, ты не городи, а скажи серьезно. Опять какую-то чепуху
отвечаешь!

- За грубость, честное слово, Аська.

Он вошел в комнату, чувствуя, как после душа горячо звенит все тело,
сел к столу, не здороваясь, сказал шутливо:

- Давай, Костька, завтракать. Вот этот омлет из яичного порошка жарила
моя сестра. Проникся, какие у нас сестры? Ася, раздели нам это пополам.

Константин, высокий, худощавый, с узким лицом, с темными усиками,
докуривая сигарету, сидел на маленькой скамеечке подле печки, брезгливо и
заинтересованно разглядывал тоненько пищащих котят. С хрипотцой в голосе
он говорил сквозь затяжку сигаретой:

- Красивое создание кошка, а? Что-то есть от женщины. Или, наоборот, в
женщине - от кошки. - Он покосился на Асю. - Ася, вы меня не слушайте, я