прямолинейность, - эта мысль не вязалась с тем, что в руках Свиридова его,
Сергея, судьба и он, Свиридов, направляет ее так, как не должно быть.
трубка, зажатая в кулаке, погасла; возбужденный басок его стал ударять,
кругло звенеть над столом.
овечки. Посмотришь на его "хилые" плечи - и не подумаешь, что он
беззащитен. Его пытаются оклеветать, а он только улыбается и объясняет все
личными отношениями. Абсолютно не верю в его фронтовые, так сказать,
мемуары - рассказал все так, будто в обществе в платочек чихнул
скромненько. Чепуха какая-то и, простите, баланда! Какого же святого
молчал раньше Уваров, если уж так подробно изложил сейчас преступление
Вохминцева на фронте? Хочу спросить и Вохминцева: почему до сих пор молчал
и он? - Косов исподлобья повел на Сергея засиневшими глазами, косолапо
перевалился с ноги на ногу. - Как парторг курса я должен сказать:
Вохминцев совершил ошибку, и она, конечно, требует наказания. Но меня
удивляет вот что: Вохминцев, грубо говоря, - подсудимый, и мы все судьи.
Так, кажется? И судья - Уваров как член партбюро? А я бы хотел, чтобы мы
одновременно поставили вопрос и об Уварове. Павел Михайлович, это и от вас
зависит. - Он решительно обернулся к Свиридову. - Я Уварова плохо знаю,
кашу с ним вместе не ел, под одной крышей не спал и на разных курсах. Он
выступал здесь, будто не обвинял, а ласкал насмерть Сергея. А я не верю
тихоням с плечами боксеров!
от изумления голос Свиридова. - Парторг курса... Идейную, политическую
незрелость вы показали, товарищ Косов! Не о коммунисте Уварове здесь идет
речь, как вы знаете. Вы не верите Уварову, так говорите? А почему? Где
факты? Как вы можете о своем товарище-коммунисте... Так необоснованно?
свое место; кончики ушей у Свиридова отливали на солнце восковой
желтизной.
крепкими пальцами, неожиданно засмеялся резковато и зло, махнул трубкой
над столом:
парторгом! Они и переизберут, если уж надо.
лист чистой бумаги перед собой, произнес иссушенным и как бы отталкивающим
голосом:
разбирается дело политического звучания? Я лично как секретарь партийной
организации до последнего вздоха, до последнего... буду бороться за
идейную чистоту партии...
налил, распрямился за столом.
Кто хочет выступить?
подумал Сергей. - И не верит уже Косову..."
нашел в себе силы сказать Сергей. - Но рано хоронить моего отца и меня.
Свиридов, застучав карандашом по графину. - Мы разберемся в вашем
проступке объективно. Прошу не подавать реплики, вам будет предоставлено
слово.
бывало иногда с другими на партбюро, это смягчит многое. И, не в силах уже
преодолеть немое чувство отъединенности, слушая глуховатый голос
выступавшего Морозова, кажется, мягко защищающего его и в чем-то
сомневающегося, затем журчащий тенорок Луковского, вставшего за креслом со
сложенными по-домашнему руками на животе, потом вновь различая жесткий
голос Свиридова, он почти на ощупь осязал два слова, змеисто поползшие в
жарком воздухе комнаты "выговор" и "исключить"; и "выговор" возникал в его
сознании как нечто ватное, извилистое, серое; "исключить" - режуще-острое,
со смертельным жалом на конце. И он только думал сейчас о том, что
непоправимо проиграл время, что был нерешителен когда-то и теперь не мог,
не умел ничего доказать. И как-то все эти секунды, с неослабевающим
напряжением ожидая еще чего-то, что должно произойти, - он почувствовал
вдруг тишину, надавившую на уши, - сквозь дым в комнате прояснилось лицо
Свиридова на фоне белой стены, сбоку от портрета Сталина, и голос
Свиридова прозвучал, чудилось, над головой:
удивленно подумал Сергей, и в сознании мелькнуло одновременно: - Сказать?
Выступить? Признать? Значит, отказаться от всего? От всего?" И, переборов
молчание, ответил:
когда вынул сигарету из смятой в кармане пачки, сигарету, на вкус не
ощутимую им сейчас, и зажег быстро спичку, подумал еще: "3 часа 21 минута.
Все!"
исключение, двое за выговор - Морозов и атлетический паренек в футболке;
Косов и кто-то молчаливый, тихий, на кого он не обратил внимания,
воздержались.
речитативом плывущий голос Свиридова, диктующий в протокол.
стук отодвигаемых стульев, негромкие голоса выходивших людей и, когда
увидел медленной развалкой подошедшего Косова, сказал шепотом:
рвал листки с записями, но его не интересовало, что делают, говорят эти
люди, и он не смотрел на них, он не мог смотреть на них. Ему хотелось
одного - чтобы они как можно быстрее, немедля, ушли отсюда, из этой
комнаты, где было партбюро: ему необходимо, ему нужно было сказать все
этому добряку директору Луковскому. В те длительные секунды, когда
происходило голосование, неожиданно появилась мысль, что нужно что-то
делать. И он понял, что теперь следовало делать, - ему нельзя было больше
оставаться в институте. Уйти из института... здесь уже не было для него
места. Уйти, не раздумывая, потому что позже его все равно попросил бы об
этом Луковский.
ждать, пока все выйдут из кабинета. У него удушливо давило в горле и,
казалось, подташнивало от выкуренной пачки сигарет. Потом сразу стихло в
кабинете. Тогда он встал. От его движения пепельница соскользнула с
подлокотника кресла, упала мягко, без стука, окурки высыпались на ковер.
Он не стал подбирать их.
сухощавые руки на костыльке, стоял Свиридов, подозрительно и изучающе
смотрел на Сергея.
Ты думаешь, мы против тебя боролись? А? Мы за тебя боролись. Партия
воспитывает, а не карает. Чтобы ты понял, что член партии...
слова, сквозь зубы проговорил Сергей.
синева залила впалые щеки, рот стал плоским. - Ты с-смотри!
вы! А вам бы я и коз пасти не доверил, а не то что возглавлять
парторганизацию. Впрочем, когда-нибудь вам и коз не доверят!
что?
в горле, подошел к столу, взял листок бумаги, карандаш и, не садясь,
останавливая рвущийся, скачущий почерк, написал:
проворно втискиваясь между стульями, приблизился к своему креслу за
огромным письменным столом со статуэткой шахтера над чернильным прибором,
упал в кресло, читая, - косматые брови взметнулись, приоткрыли глаза,
Конан-Дойль Артур
Никитин Юрий
Русанов Владислав
Василенко Иван
Черепнин Владимир
Посняков Андрей