прилез?
оскалил зубы и захохотал.
веревка есть, а вешать-то некому. Ей-Богу, ловко!
залихватское.
говори толком.
стремительностью, ворвался новый: как хорошо быть палачом в красной рубахе.
Он живо представлял себе площадь, залитую народом, высокий помост, и как он,
Цыганок, в красной рубахе разгуливает по нем с топориком. Солнце освещает
головы, весело поблескивает на топорике, и так все весело и богато, что даже
тот, кому сейчас рубить голову, тоже улыбается. А за народом видны телеги и
морды лошадей - то мужики наехали из деревни; а дальше видно поле.
темно и душно, и куском нетающего льду делалось сердце, посылая мелкую сухую
дрожь.
мечтать о палачестве.
становилась невыносимою. Цыганку уже хотелось остановиться, раскорячить ноги
и остановиться, но крутящийся поток уносил его, и ухватиться не за что было:
все плыло кругом. И уже стал беспокойным сон: появились новые, выпуклые,
тяжелые, как деревянные, раскрашенные чурки, сновидения, еще более
стремительные, чем мысли. Уже не поток это был, а бесконечное падение с
бесконечной горы, кружащийся полет через весь видимо красочный мир. На воле
Цыганок носил одни довольно франтовские усы, а в тюрьме у него отросла
короткая, черная, колючая борода, и это делало его страшным и сумасшедшим по
виду. Временами Цыганок действительно забывался и совершенно бессмысленно
кружился по камере, но все еще ощупывал шершавые штукатуренные стены. И воду
пил, как лошадь.
посреди камеры и завыл дрожащим волчьим воем. Был он как-то особенно
серьезен при этом и выл так, будто делал важное и необходимое дело. Набирал
полную грудь воздуха и медленно выпускал его в продолжительном, дрожащем
вое; и внимательно, зажмурив глаза, прислушивался, как выходит. И самая
дрожь в голосе казалась несколько умышленною; и не кричал он бестолково, а
выводил тщательно каждую ноту в этом зверином вопле, полном несказанного
ужаса и скорби.
молчал. Вдруг тихонько, в землю, забормотал:
Голубчики!.. Миленькие!..
прислушивается.
кровью глаза.- Вешать так вешать, а не то... У, такие-сякие...
ружья и беспомощно кричал:
бунта, никогда не стреляли. А Цыганок скрипел зубами, бранился и плевал -
его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между жизнью и
смертью, распадался на части, как комок сухой и выветрившейся глины.
засуетился и как будто ожил. Во рту стало еще слаще, и слюна набиралась
неудержимо, но щеки немного порозовели, и в глазах заискрилось прежнее,
немного дикое лукавство. Одеваясь, он спросил чиновника:
вас. Вы хоть мыла-то казенного на удавочку не пожалейте.
как рожа-то лоснится.
странно начали неметь ноги. Все же, выйдя на двор, он сумел крикнуть:
форме и в тот же день конфирмован. Осужденным не сказали, когда будет казнь,
но по тому, как делалось обычно, они знали, что их повесят в эту же ночь
или, самое позднее, в следующую. И когда им предложили видеться на следующий
день, то есть в четверг, с родными, они поняли, что казнь будет в пятницу на
рассвете.
где-то в глуши, в Малороссии, и едва ли даже знали о суде и предстоящей
казни; у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и
только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло свидание с
родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но не
решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.
отца своего и мать, еще совсем недавно виделся с ними и теперь был в ужасе -
что это будет такое. Самая казнь, во всей ее чудовищной необычности, в
поражающем мозг безумии ее, представлялась воображению легче и казалась не
такою страшною, как эти несколько минут, коротких и непонятных, стоящих как
бы вне времени, как бы вне самой жизни. Как смотреть, что думать, что
говорить - отказывался понять его человеческий мозг. Самое простое и
обычное: взять за руку, поцеловать, сказать: ?Здравствуй, отец?,- казалось
непостижимо ужасным в своей чудовищной, нечеловеческой, безумной лживости.
Ковальчук, а оставили каждого в своей одиночке; и все утро, до одиннадцати
часов, когда пришли родители, Сергей Головин шагал бешено по камере, щипал
бородку, морщился жалко и что-то ворчал. Иногда на всем ходу останавливался,
набирал полную грудь воздуха и отдувался, как человек, который слишком долго
пробыл под водою. Но так он был здоров, так крепко сидела в нем молодая
жизнь, что даже в эти минуты жесточайших страданий кровь играла под кожей и
окрашивала щеки, и светло и наивно голубели глаза.
полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он весь ровно белый,
лицо, борода, волосы и руки, как будто снежную статую обрядили в
человеческое платье; и все тот же был сюртучок, старенький, но хорошо
вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошел он
твердо, парадно, крепкими, отчетливыми шагами. Протянул белую сухую руку и
громко сказал:
громко повторила:
закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал Сергей,- а поцеловала и
молча села. И даже расправила дрожащими руками черное шелковое платье.
кабинетике, полковник с напряжением всех своих сил обдумывал этот ритуал.
?Не отягчить, а облегчить должны мы последнюю минуту нашему сыну?,- твердо
решил полковник и тщательно взвешивал каждую возможную фразу завтрашнего
разговора, каждое движение. Но иногда запутывался, терял и то, что успел
приготовить, и горько плакал в углу клеенчатого дивана. А утром объяснил
жене, как нужно держать себя на свидании.
несколько спустя, а когда поцелуешь, то молчи. Не говори сразу после
поцелуя, понимаешь? - а то скажешь не то, что следует.
плакать будешь, старуха!
Лукин Евгений
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Березин Федор