Чтение 7–й страницы книги ~Рассказ о cеми повешенных~

и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело
шумел: была масленая неделя и на улицах было шумно и людно.

Сели. Полковник стал в приготовленной позе, заложив правую руку за борт
сюртука. Сергей посидел одно мгновение, встретил близко морщинистое лицо
матери и вскочил.

- Посиди, Сереженька,- попросила мать.

- Сядь, Сергей,- подтвердил отец.

Помолчали. Мать странно улыбалась.

- Как мы хлопотали за тебя, Сереженька.

- Напрасно это, мамочка...

Полковник твердо сказал:

- Мы должны были сделать это, Сергей, чтобы ты не думал, что родители
оставили тебя.

Опять помолчали. Было страшно произнести слово, как будто каждое слово
в языке потеряло свое значение и значило только одно: смерть. Сергей
посмотрел на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал: ?Теперь
денщика нет, значит, он сам его чистил. Как же это я раньше не замечал,
когда он чистит сюртук? Утром, должно быть?. И вдруг спросил:

- А как сестра? Здорова?

- Ниночка Ничего не знает,- поспешно ответила мать.

Но полковник строго остановил ее:

- Зачем лгать? Девочка прочла в газетах. Пусть Сергей знает, что все...
близкие его... в это время... думали и...

Дальше он не сумел продолжать и остановился. Вдруг лицо матери как-то
сразу смялось, расплылось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие
глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и громче.

- Се... Сер... Се... Се...- повторяла она, не сдвигая губ.- Се...

- Мамочка!

Полковник шагнул вперед и, весь трясясь, каждой складкой своего
сюртука, каждою морщинкою лица, не понимая, как сам он ужасен в своей
мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твердости, заговорил жене:

- Молчи! Не мучь его! Не мучь! Не мучь! Ему умирать! Не мучь!

Испуганная, она уже молчала, а он все еще сдержанно тряс перед грудью
сжатыми кулаками и твердил:

- Не мучь!

Потом отошел назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и громко, с
выражением усиленного спокойствия, спросил белыми губами:

- Когда?

- Завтра утром,- такими же белыми губами ответил Сергей.

Мать смотрела вниз, жевала губами и как будто ничего не слышала. И,
продолжая жевать, точно выронила простые и странные слова:

- Ниночка велела поцеловать тебя, Сереженька.

- Поцелуй ее от меня,- сказал Сергей.

- Хорошо. Еще Хвостовы тебе кланяются.

- Какие Хвостовы? Ах, да!

Полковник перебил:

- Ну, надо идти. Поднимайся, мать, надо.

Вдвоем они подняли ослабевшую мать.

- Простись! - приказал полковник.- Перекрести.

Она сделала все, что ей говорили. Но, крестя и целуя сына коротким
поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:

- Нет, это не так. Нет, не так. Нет, нет. Как же я потом? Как же я
скажу? Нет, не так.

- Прощай, Сергей! - сказал отец.

Они пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.

- Ты...- начал Сергей.

- Ну? - отрывисто спросил отец.

- Нет, не так. Нет, нет. Как же я скажу? - твердила мать, покачивая
головою. Она уже опять успела сесть и вся покачивалась.

- Ты...- опять начал Сергей.

Вдруг лицо его жалко, по-ребячьи сморщилось, и глаза сразу залило
слезами. Сквозь их искрящуюся грань он близко увидел белое лицо отца с
такими же глазами.

- Ты, отец, благородный человек.

- Что ты! Что ты! - испугался полковник.

И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну. Был он
когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова
беленьким комочком лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей
- пушистые белые волосы, а он - арестантский халат.

- А я? - вдруг сказал громкий голос.

Оглянулись: мать стояла и, закинув голову, смотрела с гневом, почти с
ненавистью.

- Что ты, мать? - крикнул полковник.

- А я? - говорила она, качая головою, с безумной выразительностью.- Вы
целуетесь, а я? Мужчины, да? А я? А я?

- Мамочка! - бросился к ней Сергей.

Тут было то, о чем нельзя и не надо рассказывать.

Последними словами полковника были:

- Благословляю тебя на смерть, Сережа. Умри храбро, как офицер.

И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили - и вдруг ушли. Вот
здесь сидела мать, вот здесь стоял отец - и вдруг как-то ушли. Вернувшись в
камеру, Сергей лег на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от солдат, и
долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.

К Василию Каширину пришла только мать - отец, богатый торговец, не
пожелал прийти. Василий встретил старуху, шагая по комнате и дрожа от
холода, хотя было тепло и даже жарко. И разговор был короткий, тяжелый.

- Не стоило вам, мамаша, приходить. Только себя и меня измучите.

- Зачем ты это, Вася! Зачем ты это сделал! Господи!

Старуха заплакала, утираясь кончиками черного шерстяного платка. И с
привычкою, которая была у него и его братьев, кричать на мать, которая
ничего не понимает, он остановился и, дрожа от холода, сердито заговорил:

- Ну вот! Так я и знал! Ведь вы же ничего не понимаете, мамаша! Ничего!

- Ну, ну, хорошо. Что тебе - холодно?

- Холодно...- отрезал Василий и опять зашагал, искоса, сердито глядя на
мать.

- Может, простудился?

- Ах, мамаша, какая тут простуда, когда...

И безнадежно махнул рукою. Старуха хотела сказать: ?А наш-то с
понедельника велел блины ставить?,- но испугалась и заголосила:

- Говорила я ему: ведь сын ведь, пойди, дай отпущение. Нет, уперся,
старый козел...

- Ну его к черту! Какой он мне отец! Как был всю жизнь мерзавцем, так и
остался.

- Васенька, это про отца-то! - Старуха вся укоризненно вытянулась.

- Про отца.

- Про родного отца!

- Какой он мне родной отец.

Было дико и нелепо. Впереди стояла смерть, а тут вырастало что-то
маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустая скорлупа орехов под
ногою. И, почти плача - от тоски, от того вечного непонимания, которое
стеною всю жизнь стояло между ним и близкими и теперь, в последний
предсмертный час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, Василий
закричал:

- Да поймите же вы, что меня вешать будут! Вешать! Понимаете или нет?
Вешать!

- А ты бы не трогал людей, тебя бы...- кричала старуха.

- Господи! Да что же это! Ведь этого даже у зверей не бывает. Сын я вам
или нет?

Он заплакал и сел в угол. Заплакала и старуха в своем углу. Бессильные
хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его ужасу
грядущей смерти, плакали они холодными, не согревающими сердца слезами
одиночества. Мать сказала:

- Ты вот говоришь, мать я тебе или нет, упрекаешь. А я за эти дни
совсем поседела, старухой стала. А ты говоришь, упрекаешь.

- Ну хорошо, хорошо, мамаша. Простите. Идти вам надо. Братьев там
поцелуйте.

- Разве я не мать? Разве мне не жалко?

Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела
дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла
назад к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла,
состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми,
обломанными деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла:
его завтра будут вешать.

Старуха вскочила, хотела бежать, но вдруг крепко закружилась голова, и
она упала. Ледяная дорожка обмокла, была скользкая, и старуха никак не могла
подняться: вертелась, приподнималась на локтях и коленях и снова валилась на
бок. Черный платок сполз с головы, открыв на затылке лысинку среди
грязно-седых волос; и почему-то чудилось ей, что она пирует на свадьбе:
женят сына, и она выпила вина и захмелела сильно.

- Не могу. Ей-же-Богу, не могу! - отказывалась она, мотая головою, и
ползала по ледяному мокрому насту, а ей все лили вино, все лили.

И уже больно становилось сердцу от пьяного смеха, от угощений, от
дикого пляса,- а ей все лили вино. Все лили.

6. часы бегут

В крепости, где сидели осужденные террористы, находилась колокольня с
старинными часами. Каждый час, каждые полчаса, каждую четверть часы
вызванивали что-то тягучее, что-то печальное, медленно тающее в высоте, как
отдаленный и жалобный клик перелетных птиц. Днем эта странная и печальная