сможет его любить? Тут я стала любить и свое ненавистное тело, но только за
то, что оно может любить шрам. Неужели любит душа -- и все, ничто больше?
Любовь всегда и везде, даже ногти любят, даже платье, одежда, один рукав
чувствует другой.
нам нужны",-- и как только я решила, что это сказка, которой мы друг друга
утешали, статуи совершенно перестали меня раздражать. Они были как плохие
картинки к Андерсену, как плохие стихи, кому-то ведь надо их писать -- тому,
кто не так горд, чтобы их прятать. Я обошла церковь, разглядывая их. Перед
самой ужасной -- не знаю, кто же это -- молился пожилой человек. Рядом
стояла шляпа, а в ней лежал сельдерей, завернутый в газету.
тело Мориса, но никогда не думала, что это ведь тело, у него есть все, даже
то, что прикрыто. Я вспомнила распятие в одной испанской церкви, мы там были
с Генри. Красная краска шла от глаз и от рук, меня затошнило. Генри хотел,
чтобы я восхитилась колоннами XII века, но меня тошнило, я вышла поскорей на
воздух. Я думала: "Как они любят жестокость!" Пар не испугает кровью и
криками.
всегда разумен:
материальной! Они верят, что во время мессы хлеб превращается в тело,
Реформации, только бедные в это верят. Генри поправил меня (как часто он
приводил в порядок мои запутанные мысли!).
Паскаль, Ньюмен. Такие тонкие во всем, такие суеверные в этом. Когда-нибудь
мы узнаем, в чем тут дело. Возможно, что-то эндокринное.
как же распяли пар. Конечно, пару не больно, ему и хорошо не бывает. Я
просто из суеверия решила, что он может ответить на молитву. "Господи,
дорогой", сказала я, а надо бы: "Дорогой пар". Я говорила, что его ненавижу,
а можно ли пар ненавидеть? Можно ненавидеть такое тело на кресте, оно
требует благодарности -- "Вот что Я вынес за тебя",-- но пар... А Ричард и в
пар не верит. Он ненавидит басню, борется с басней, принял ее всерьез. Я не
могла бы ненавидеть Ханса и Гретель или их сахарный домик, как он ненавидит
миф о небесах. В детстве я не любила злую королеву из "Белоснежки", но он
ведь не беса ненавидит. Да, бесов нет, если нет БогА, но он-то ненавидит
добрую сказку, а не злую. Почему? Я подняла глаза на слишком знакомое тело,
искривленное выдуманной болью. Голова у него упала, как у спящего. Я
подумала: "Иногда я ненавидела Мориса, но я бы и ненавидеть не могла, если
бы я его не любила. Господи, если бы я могла Тебя ненавидеть, чтобы это
значило?"
что-нибудь эндокринное, раз меня не интересуют важные, здравые вещи --
благотворительный комитет, или уровень жизни, или калории для рабочих? Я
материалистка, потому что я верю, что отдельно, сами по себе существуют и
человек, и шляпа с сельдереем, и металл креста, и мои руки, которые я не
могу: сложить для молитвы? Предположим, что Бог есть. Пред- положим, что он
-- вот такое тело. Что ж тут плохого, если поверить, что его тело
существует, как мое? Разве мог бы кто-нибудь любить его или ненавидеть, если
бы у него не было тела? Не могу я любить пар, который раньше был Морисом.
Это дико, это грубо, это материализм -- все знаю, но почему мне не быть
дикой, грубой материалисткой? Я пошла к выходу очень злая, и в пику Генри, в
пику всем умным и разумным, сделала то, что делали в Испании: окунула палец
в эту их святую воду и вроде бы перекрестилась.
впилась ногтями в ладони, и не знала, что Ты испытал такую самую боль. Тогда
я сказала: "Сделай, чтобы он был жив", не веря в Тебя, но Тебе это было все
равно. Ты принял мое неверие в Свою любовь -- принял как дар, а сегодня у
меня промокли насквозь и пальто, и платье, я дрожала, и в первый раз было
так, словно я Тебя почти люблю. Я ходила под дождем под его окнами и
проходила бы всю ночь, чтобы показать, что и я учусь любви, и я больше не
боялась пустыни, потому что в ней -- Ты. Я вернулась, а у нас был Морис. Ты
вернул его мне во второй раз. В первый я Тебя за это ненавидела, но Ты
принял мою ненависть в Свою любовь, как принял неверие, и сохранил, чтобы
потом показать, и мы бы вместе посмеялись -- как смеялись с Морисом и
говорили: "Помнишь, вот было глупо?.."
попросила со мной встретиться, а мой автобус застрял в пробке у Стокуэл-ла,
и я опоздала на десять минут. Сперва я испугалась, я раньше всегда пугалась,
как бы что-нибудь не случилось, не испортило день и он бы на меня не
рассердился. Сама я теперь сердиться не могу, я и это потеряла. Я хотела
поговорить про Генри, тот теперь какой-то странный. Раньше бы он не стал
пить в баре с Морисом. Он пьет только дома и в клубе. Я подумала, может, он
говорил с Морисом. Странно, если он из-за меня волнуется. С самой нашей
свадьбы не было меньше причин. Когда я была с Морисом, с кем я еще могла
быть? Про Генри я ничего не узнала. Морис несколько раз пытался меня
обидеть, и обидел, он ведь мучил себя, а я не могу на это смотреть.
я все принимала буквально, потому что я боялась и не знала, что к чему, и не
верила любви. Мы завтракали, и я была счастлива, что мы сидим вместе. Только
немножко расстроилась, когда мы прощались на решетке и я думала, он меня
поцелует, и очень этого хотела, и тут закашлялась, время и ушло. Я знаю, он
думал всякую чушь, и мучился, и я мучилась, раз ему плохо.
народу, и я пошла по Мейден-лейн до церковки, в ней темно и никто не увидит.
Я села на скамейку. Кроме меня, никого не было, только небольшой человечек,
он зашел потом и тихо молился на задней скамье. Я вспомнила, как я в первый
раз была в церкви и как все ненавидела. Я не молилась. Что ж все молиться? Я
сказала Богу, как сказала бы отцу, если бы его помнила: "Дорогой Бог, я
устала".
Понтефрактов", а я шла за ним. Я была целый час на Седар-роуд -- все
старалась разобраться в доводах бедного Ричарда, и выходило, что он как-то
вывернуто верит. Можно ли так серьезно, так пылко спорить о легенде? Я и
поняла, и узнала только странные факты, которые ничего не доказывают.
Например, свидетельства о том, что Христос действительно был. Ухожу я от
него совсем разбитая и расстроенная. Я к нему пошла, чтобы избавиться от
суеверия, но всякий раз оно становится сильнее из-за его одержимости. Я ему
помогала, а он мне не помог. Или помог? Целый час я почти не думала о
Морисе, и тут он появился сам, переходил улицу.
стойке он подойдет, что закажет. Я думала: может, тоже зайти, спросить пива,
а он обернется, и все начнется сначала? Утром я буду надеяться, потому что
смогу позвонить, когда Генри уйдет, а иногда Генри скажет, что не вернется к
вечеру. И вообще, я могу уйти от Генри. Я сделала, что могла. Денег у меня
нет, Морис сам еле перебивается, книги дают немного, но мы сэкономим на
одной машинистке фунтов пятьдесят в год. Бедности я не боюсь. Иногда легче
перебиваться, чем жить, как жила.
пошла домой и все о нем думала. Мы чужие почти два года. Я не знала все это
время, что он делает в тот или иной час, но теперь он -- не чужой, я ведь
знаю, как раньше, где он. Он выпьет еще пива и пойдет туда, к себе, писать.
Привычки у него такие же, и я люблю их, как любят старое пальто. Мне
спокойней с ними. Я не хочу и не люблю ничего нового.
легко. Мне так хотелось снова увидеть, как он смеется от счастья. Генри дома
не было. Он собирался пойти с кем-то в ресторан после работы и звонил, что
не придет до семи. Я решила подождать до половины седьмого, а потом
позвонить Морису. Я бы сказала: "Я приду на ночь, и на все ночи. Я устала
без тебя". Я бы сложила вещи в большой синий чемодан и в маленький
коричневый. Надо взять платьев на месяц. Генри -- порядочный человек, через
месяц все формальности уладятся, первая горечь пройдет и можно будет
спокойно взять все, что нужно. Да горечи особой и не будет, мы же не
влюбленные. Брак превратился в дружбу, а дружить очень скоро можно будет
по-прежнему.
думать,-- сказала я Богу, когда вышла на Коммон,-- есть ты или нет, дал ты
Морису попытаться снова или я все выдумала. Может, это я для него и просила.
Он будет счастлив со мной. Вот мой второй обет, Господи. Останови меня, если
можешь, останови, если можешь".
я, но мне показалось, что это лицемерно, не мил он мне. Тогда я написала,
как знакомому: "Дорогой Генри, я боюсь, что ты очень расстроишься, но вот
уже пять лет я люблю Мориса Бендрикса. Почти два года мы не виделись, даже
не писали друг другу, но это не помогло. Я не могу без него жить и от тебя
ухожу. Я знаю, я давно тебе плохая жена, и романов у меня не было с июня
1944 года, так что всем только хуже. Я думала когда-то, что в романе ничего
плохого нет, он тихо-мирно сам собой угаснет, но ничего не вышло. Я люблю
Мориса больше, чем в 1939 году. Наверное, я была очень глупая, а теперь я
знаю, что рано или поздно надо выбирать, а то больше все запутаешь. До
свиданья, храни тебя Бог". Насчет Бога я вычеркнула, совсем зачеркнула,
Доценко Виктор
Ильин Андрей
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей