Чтение 63–й страницы книги ~Против энтропии~

еще "Сирина"; как самого Георгия Иванова объявлял "компаративистом"
(компилятором, т. е. не-поэтом) обиженный Ходасевич; опять же Георгий Иванов
в долгу не оставался и охаивал Ходасевича почем зря; тем временем Алексей
Эйснер в Праге объявил стихи Бунина дурной и малограмотной прозой, -- что,
впрочем, вызвало к жизни драгоценную отповедь Набокова, так что нет худа без
добра; тот же Эйснер охарактеризовал лучшее из ранних стихотворений Анны
Присмановой "На канте мира..." не более чем как набор слов; в более позднее
время мудрейший Владимир Вейдле, уже принесший покаяние за свое прежнее
недоброе отношение к Георгию Иванову, объявлял Ивана Елагина "неудавшимся
лириком" -- и подобных казусов не перечесть. От похвал в рецензиях и
вообще-то толку мало: нужно было, чтобы Мережковский назвал "Распад атома"
Г. Иванова именно гениальным (на более слабый эпитет отзыва могло бы и не
быть), чтобы смертельно больной Ходасевич откликнулся на ту же книгу
недоброй, но глубокой и зоркой рецензией; не объявили бы Николай Ульянов и
Глеб Струве после смерти Г. Иванова лучшим поэтом эмиграции Д. Кленовского,
не разразилась бы в 1959 году полемика в печати "кто лучший", в результате
полемики имя Кленовского сразу стало широко известно и книги его попали на
полки к тем, кто, возможно, и не принимал всерьез этого запоздалого
"царскосела". Именно такая перебранка, в которой никогда не лилась кровь
(как в СССР), но лишь чернила, приносила плоды самые положительные -- из
подобных битв рождалась у поэтов их маленькая эмигрантская слава, которую и
нам теперь видно, которую неизбежно нужно учитывать литературоведу. Не зря
же кто-то сказал, что нормальное состояние литературы -- бескровная
гражданская война. К слову сказать, все подобные битвы всегда велись вокруг
поэтов значительных. Слава к "пустышке" в эмиграции прийти не могла, мог
пройти незамеченным крупный поэт, но не могло быть обратного.

Как доходит до славы -- мы слабы.

Часто слава бывает бедой.

Да, конечно, не худо бы славы,

Да не хочется славы худой.

Это слова Ивана Елагина, сказанные в семидесятые годы. Куда раньше и
острей этот вопрос возник у Набокова все в том же романе "Дар":

"Слава? -- перебил Кончеев. -- Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто,
полтораста, от силы -- двести интеллигентных изгнанников, из которых, опять
же, девяносто процентов не понимают их. Это провинциальный успех, а не
слава. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то уж больно много времени
пройдет..."

"Дар" закончен в 1938 году, а Кончеев, напоминаю -- это довольно точный
портрет Ходасевича.

Добавим к этому, что лишь очень немногие из столичных издательств
утерпели в конце 1980-х годов и не поставили в свои планы ту ли, другую ли
книгу Ходасевича, а то и более или менее полное собрание сочинений.
Кончеев-Ходасевич "отыгрался" ровно через полвека, -- по нашим российским
масштабам это, честное слово, не так уж много.

Почти тогда же, в 1937 году, в Сан-Франциско уже упомянутый выше
прозаик Петр Балакшин писал:

"Через 50-- 100 лет будут изучать русскую эмиграцию в целом и по
отдельным се великим людям в частности. В этом процессе -- вопреки аксиоме
-- часть станет неизмеримо больше целого. На изучение будут отпущены
средства, ряд людей заточат себя на годы в архивы; муниципалитеты городов
переименуют некоторые свои улицы, дав им имена этих людей, поставят им на
своих площадях памятники, привинтят бронзовые плиты на ДОМАХ, в которых они
жили, гиды будут показывать комнаты, столы, стулья, музеи увековечат
чернильницы и ручки и т. д. Будут написаны десятки книг со ссылками на
"горький хлеб изгнания и тяжесть чужих степеней"; книги будут
свидетельствовать о тяжкой нужде, страданиях, людском безразличии, раннем
забвении, близорукости и попустительстве современников..."

Хорошо, что сейчас над этими строками впору улыбнуться: они сбылись на
100 процентов и точно в указанный срок, даже слово "муниципалитет", случайно
оброненное Балакшиным, в нынешней России означает именно то, что оно должно
означать. Вот разве только счет книгам, которые "будут написаны" об
эмиграции, скоро пойдет не на десятки, а на многие сотни.

А что было раньше, до истечения этих самых пятидесяти лет, -- можно
сказать и семидесяти, если отсчитывать от более раннего предсказания Саши
Черного? Увы, из ста семидесяти пяти поэтов, представленных в нашей
антологии, если считать по той известности, которую приносил наш незабвенный
самиздат, были ведомы читающей аудитории -- в СССР, конечно, -- лишь
Цветаева, Ходасевич, Георгий Иванов, еще, пожалуй, Елагин. Конечно, по
рецепту Максимилиана Волошина --

Почетно быть твердимым наизусть

И списываться тайно и украдкой,

При жизни быть не книгой, а тетрадкой.

Но для абсолютного большинства даже самых талантливых эмигрантских
поэтов этот рецепт был бесполезен отнюдь не от отсутствия интереса к поэзии
в СССР, а по большей части лишь потому, что не отыскивался внутри окруженной
железным занавесом страны артефакт, тот самый первый экземпляр, с которого
"Эрика" могла бы изготовить первые четыре копии. Ведь и Георгий Иванов стал
широко циркулировать в самиздате лишь после того, как вышло в Вюрцбурге
первое его, весьма несовершенное, но объемистое "Собрание стихотворений" и
экземпляр-другой в СССР просочился. А самиздат для Елагина многие годы был
представлен копиями сборников "Отсветы ночные" и "Косой полет", т. е. именно
теми, которые "послеоттепельная", еще не разлютовавшаяся вконец таможня
шестидесятых годов допускала к провозу, а то и к пересылке в СССР.

Буквально на наших глазах начался и расцвел буйным цветом процесс
"локализации" эмигрантских ценностей внутри России, превращение еще вчера
неведомых имен в городскую, краевую гордость. Первый серьезный интерес к
Гайто Газданову был проявлен, ясное дело, на Северном Кавказе; для "русского
финна" Ивана Савина нашлось пристанище в петрозаводском журнале"Север";
начал возвращаться первыми публикациями в родной Воронеж Вячеслав Лебедев,
наконец, даже такой забытый всеми поэт, как Владимир Гальской, вызвал самое
пристальное внимание в своем родном городе Орле. Гордостью Владивостока
стали еще совсем недавно никому там не известные имена Ивана Елагина и
Арсения Несмелова, ну и, конечно, потоком стала возвращаться на родной Дон
казачья литература. Словом, балакшинское предсказание сбылось так точно, что
не по себе как-то становится.

И все же абсолютное большинство поэтов-эмигрантов в России пока
неизвестны даже но именам. Поэтому, составляя антологию, подобную нашей,
приходится -- сперва лет двадцать пои-зучав всю возможную "смежную"
литературу -- очертить круг источников, из которых могут черпаться материалы
для нее. Круг этот столь невелик, что стоит перечислить его части.

1. Определив приблизительно поименный список поэтов, которые по тем или
иным причинам должны быть представлены, попытаться разыскать их авторские
сборники, по возможности все, а не только "итоговые": как очень точно
заметил В. П. Крейд, далеко не всегда последний вариант -- лучший; бывает,
что поэт в конце жизни портит стихи, написанные в молодости.

2. Но далеко не у всех поэтов есть авторские сборники, и далеко не
каждый достанешь хоть на самое короткое время -- даже при сложившихся
десятилетиями литературных связях. В этих случаях можно брать стихи из
коллективных сборников, из периодики, памятуя, однако, что периодика
периодике рознь: в одних изданиях тексты приводили в божий вид, расставляли
знаки препинания, но стихов не портили ("Новый журнал", выходящий в
Нью-Йорке с 1942 года, предшествовавшие ему "Современные записки",
выходившие в Париже, и т. д.), в других -- переписывали по собственному
вкусу. Полностью следует отказаться от советских и просоветских изданий --
там со стихами делали что хотели; впрочем, не только там.

3. Но далеко не все, что нужно, есть в сборниках наподобие "Эстафеты",
"Содружества", не все есть и в журналах. Приходится обращаться в архивы,
часто хранящиеся у частных лиц. При этом, возможно, девять десятых усилий
пропадут, но есть шанс получить неизданные и порою очень ценные материалы.

4. Наконец, четвертый путь, более чем уместный при работе над как раз
нашей антологией: можно и нужно обратиться впрямую к ныне здравствующим,
пусть уже далеко не молодым поэтам. Отрадно констатировать тот факт, что
большинство поэтов, к которым обращались составитель и члены редколлегии, не
только дали согласие на свое участие в антологии, но и щедро предоставили
свои новые стихи, никогда и нигде ранее не печатавшиеся. Более двадцати пяти
поэтов приняли участие в работе над составлением своих подборок в нашей
антологии; к сожалению, далеко не всем довелось ее увидеть. И. Одоевцева, Э.
Чегринцева, Б. Филиппов, пока несколько лет шла работа над книгой, умерли,
оставив составителю лишь письменные доверенности, дающие право выбора из их
творческого наследия. Следует принести благодарность также О. Скопиченко, И.
Чиннову, К. Славиной, Э. Бобровой, В. Перелешину, Н. Харкевич, Н. Белавиной,
Т. Фесенко, В. Завалишину, Н. Моршену, В. Шаталову, Н. Митрофанову, И.
Буркину, И. Бушман, А. Шишковой, Л. Семенюку, Н. Димер, В. Янковской, 3.
Ковалевской, М. Визи, А. Рязановскому, И. Легкой и О. Ильинскому: многие из
них приняли самое близкое участие в работе над антологией, предоставив свои
неизданные стихи. Совершенно особняком стоит огромная помощь члена
редколлегии антологии, главного редактора выходящего в Филадельфии альманаха
"Встречи", поэта Валентины Синкевич.

США, Канада, Бразилия, Германия, другие страны -- сколько писем
написано, сколько ответов получено, сколько еще пропало книг и вырезок за
время подготовки антологии! И как многоеще, при всей долголетней работе над
ней, можно было бы улучшать, подправлять, добавлять! Но где-то же надо
поставить и точку. Совершенства все равно не будет.

Прежде всего, составляя эту антологию, мы стремились представить
эмигрантскую поэзию не такой, какой ее хотелось бы видеть в согласии со
своим о ней представлением, -- так поступил Ю. К. Терапиано, собирая "Музу
Диаспоры", -- но такой, какой она была и есть на самом деле. Например,
изрядной неожиданностью явилось то, что, как выясняется, поэзия русской
эмиграции первых двух волн и по содержанию и, что еще неожиданней, по форме
оказалась вовсе не чужда настоящему модернизму.