восторге: "В книжке Г. Иванова почти не найти технических недостатков"
(высшая акмеистическая похвала.-- Е. В.),-- и продолжал в том же духе,
варьируя более ранние слова Гумилева: "Изобразительная сторона порой очень
ему удается"*. Изобразительности у Г. Иванова и вправду было с избытком, но
думается, что "Памятник славы", книга "датских" стихотворений, т. е.
стихотворений "к датам" (как до недавнего времени называли подобные стихи в
советских газетах на редакционном жаргоне), появился на свет не без солидных
гонораров "Лукоморья". Книгу ничуть не спасала прекрасная обложка работы
Егора Нарбута. Но интересно, что именно на это уродливое творение Иванова
откликнулся рецензией А. Тиняков (ниже о нем будет сказано подробно):
"Литературное дарование Г. Иванова представляется нам столь же несомненным,
как и скромные размеры этого дарования. <...> Г. Иванову не хватает ни
поэтической силы, ни вкуса"*.
вкуса" -- и был прав: Г. Иванов кричал "ура" недостаточно громко для
истинною "патриота", каковым сам Тиняков становился, если платили.
дореволюционный сборник -- "Вереск" (на титульном листе -- Пг., 1916).
Недостатка в рецензиях не было: попривыкнув к затяжной войне, Российская
империя праздновала свои последние "именины". Городецкий пришел от "Вереска"
в ярость. "По-видимому, этот поэт собрал жатву стихотворной работы в
предыдущей своей книге "Памятник славы", где он много сильнее, чем в
"Вереске" В "Памятнике славы" звучит голос юноши, которого события сделали
взрослым. В "Вереске", наоборот, есть что-то старческое, желающее
помальчишествовать. <...> Если это не искренно, это противно. Если
искренно -- и того хуже"*. Отозвался на книгу и Гумилев-- в последний раз,
мысль он развивал прежнюю, глубоко верную, как показало все последующее
творчество Иванова: "Почему поэт только видит, а не чувствует, только
описывает, а не говорит о себе, живом и настоящем?" -- и добавлял в конце
отзыва: "Мне хотелось бы закончить этот краткий очерк вопросом, для того,
чтобы поэт ответил мне на него своей следующей книгой. Это не предсказание.
У меня нет оснований судить, захочет и сможет ли Георгий Иванов серьезно
задуматься о том, быть или не быть ему поэтом, то есть всегда идущим
впереди"*.
точней оказался отзыв Ходасевича -- о нем еще придется говорить отдельно, --
а также убийственный по бесспорности (на 1916 год) приговор В. М.
Жирмунского: "Нельзя не любить стихов Георгия Иванова за большое
совершенство в исполнении скромной задачи, добровольно ограниченной его
поэтической волей. Нельзя не пожалеть о том, что ему не дано оформиться к
художественному воплощению жизненных ценностей большей напряженности и
глубины и более широкого захвата, что так мало дано его поэзии из
бесконечного многообразия и богатства живых жизненных форм"*.
пессимистически, Ходасевич -- с сомнением. А в целом дореволюционному
периоду творчества окончательный приговор вынес сам же Георгий Иванов много
лет спустя в письме к Роману Гулю (от 10.111 1956 г): "...Вы в моей
доэмигрантской поэзии не очень осведомлены. И плюньте на нее, ничего путного
в ней нет, одобряли ее в свое время совершенно зря"*. Георгий Иванов (сорок
лет спустя) был прав, но лишь отчасти. Прозорливые люди (Гумилев и Ходасевич
прежде всего) видели поэзию Иванова в правильном свете: перед ними был не
столько поэт, сколько вексель, некая присяга, смысл коей сводился к двум
словам: "буду поэтом". И поэтом Иванов стал, и оплатил вексель -- всей
жизнью.
"Лукоморье". Потом -- Октябрь, восемнадцатый год, девятнадцатый...
Печататься в то время было трудно и небезопасно, тем более что Г. Иванов уже
успел в эти годы напечатать несколько острополитических стихотворений*. Но
жить на что-то надо. Вернувшийся из-за границы Гумилев твердо решил -- по
свидетельству Иванова, по крайней мере,-- что его прокормят стихи,-- до
самого расстрела они его и кормили, хотя знаменитые пайки воблой, селедкой,
крупой перепадали Гумилеву в основном за выступления; а у Георгия Иванова,
помимо "камерности дарования" (тогдашней), был еще и дефект речи --
врожденная шепелявость. Поэтому с таким усердием взялся он за поэтический
перевод, в те годы возникают под его пером русские переложения поэм Байрона
("Мазепа" и "Корсар"), Кольриджа ("Кристабель"), стихотворений Бодлера,
Самэна, Готье, Эредиа, ряда других поэтов. Г. Иванов усердно занимается в
переводческой студии под руководством М.Л.Лозинского. Молодое советское
государство не имело возможности публиковать эти переводы -- большинство
материала, "заготовленного впрок" основанной Горьким "Всемирной
литературой", по сей день лежит в архивах и ждет издателя, хотя многие
переводы, отыскавшиеся во прахе разрозненных архивов, свет все же увидели:
Бодлер в переводе Гумилева, Адамовича, Глебовой-Судейкиной, Байрон в
переводах Н. Оцупа и Н. Брянского, Китс в переводах Т.Кладо и еще кое-что.
крупа и вобла. Даже нищие в Петрограде в то время, по свидетельству
З.Н.Гиппиус, просили не "на хлеб", а "на воблу" -- хлеба попросту не было.
Однако именно благодаря пайковой вобле "Всемирной литературы" появилась на
свет основная часть переводов Блока из Гейне, Гумилева из Саути и Вольтера,
Лозинского из Кольриджа и многое другое. Почти полная невозможность
печататься до самого 1920 года пошла Георгию Иванову в каком-то смысле на
пользу: занимаясь переводами, он одновременно стал пересматривать и свои
старые стихи, и эстетические каноны. Смотреть и видеть в эти годы он уже
умел, версификационным даром владел изначально. Оставалось научиться, как
сказал Гумилев, мыслить. Но от прежних стихов отмахнуться было тоже
невозможно, и тогда Георгий Иванов попытался сложить все написанное им в
некое единое целое. Случилось так, что рукопись двадцатичетырехлетнего поэта
("Горница" (стихотворения 1910-- 1918 г.г.) попала на редакционный стол к
человеку, чье мнение для Иванова было, пожалуй, "высшей инстанцией". Его
рецензентом оказался Александр Блок.
косвенным данным, она была составлена из "ювенилии", позднее образовавшей
сборник "Лампада", какой-то части стихотворений, позднее вошедших во второе
издание "Вереска" и, видимо, нескольких стихотворений, попавших в "Сады".
Рецензия Блока датирована 8 марта 1919 года. "Когда я принимаюсь за чтение
стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными
по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы
сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного"*. Многое вызывало у
Блока нарекания -- именно эти нарекания со всей возможной
недобросовестностью использовались советским литературоведением в виде
обстриженных цитат в те годы, когда Г.Иванов числился у нас по разряду
"ничтожных эпигонов". Но рецензия Блока преследовала еще и узко утилитарную
цель, она решала судьбу книги: издавать ее или не издавать, и Блок, не
приведя никаких аргументов против издания книги, писал: "В пользу издания
могу сказать, что книжка Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, притом
автор -- один из самых талантливых молодых стихотворцев". Рецензия эта
широко известна; не одно поколение молодых советских поэтов, впервые узнав
из нее имя Г. Иванова, отправлялось в библиотеку на поиски хотя бы ранних
его сборников. И находило там "Лампаду", "Вереск", "Сады". Больше всего
читателей было, наверное, у этой последней книги, на которой значилось:
"Третья книга стихов", -- хотя простым подсчетом получалось, что книга эта у
поэта пятая или шестая. Она же являлась апофеозом ивановского акмеизма*. И
именно эту книгу современники, критики начала двадцатых годов, изругали
наиболее единодушно. Отзывров (печатных) на "Сады" сейчас выявлено уже более
десятка. Приведем некоторые, наиболее веские. София Парнок (А.Полянин)
писала: "Георгий Иванов -- не создатель моды, не закройщик, а манекенщик --
мастер показывать на себе платье различного покроя"*. И.Оксенов выражался
ясней и доносчивей: "Георгий Иванов умеет только слегка мечтать и -- попутно
-- стилизовать природу в духе любимых им "старинных мастеров". <...>
Георгию Иванову не дают спать лавры Дмитрия Цензора"*. Заметим, что здесь --
как раз в духе доноса -- достатолось не только Иванову, но и "старым
мастерам", многие из коих в недальнем будущем, как ненужные пролетариату,
отбыли из СССР к западным коллекционерам. В единый улюлюкательный хор
("Эпигон! Эпигон!") включился и Петр Потемкин (к моменту опубликования
рецензии уже очутившийся в эмиграции и, кстати, сам к тому времени, изрядно
исписавшийся): "Этому поэту сам Бог судил быть только тенью. <...> Он
тот же человек, безыскуственно любящий свое искусство, свое вышивание строк
бисером по канве общепринятого и модного образца"*. Хулители Георгия Иванова
были совершенно единодушны, даже прежний "наставник" его, М.Кузмин,
иронически писал в своем "Письме в Пекин": "Относительно же коллекционера,
собирателя фарфора, , не знаю, как быть. Хотел было послать ему "Сады"
Георгия Иванова, но, пожалуй, более подходящими будут "Марки фарфора"*.
(Заметим в скобках, что отношения Г. Иванова с ранними его наставниками --
прежде всего Северянином и Кузминым -- к этому времени полностью
испортились, что нашло свое краткое отражение в "Петербургских зимах").
Самое краткое -- и, пожалуй, единственное непредвзятое -- мнение о "Садах"
высказал рано умерший Лев Лунц: "В общем, стихи Г. Иванова образцовы. И весь
ужас в том, что они образцовы"*. Всего один, притом неподписанный, отзыв на
"Сады" был положительным*. Не напиши поэт ничего больше, может быть, мнение
хора хулителей от 1922 года -- о "Садах", да и в целом о поэзии Г. Иванова
-- оставалось бы в силе и по сей день. Но последующие десятилетия бросили
новый луч света на раннее творчество Георгия Иванова.
попадал как бы в тень Гумилева.
сравниться тогда не мог. Разве что сам сознавал в те годы: даже чарующе
красивые "Сады" -- лишь прелюдия к ею будущему творчеству. Советской России
он не был нужен. В эмиграции виделся слабый огонек надежды оплатить некогда
выданный читателям вексель -- "буду поэтом". Георгий Иванов покидал Россию
поэтом известным и значительным, но место его было едва-едва во втором ряду,
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Круз Андрей
Суворов Виктор
Маккэфри Энн
Володихин Дмитрий