черных агатов,
До долины Иосафата
вошедшем стихотворении "Во время обедни" Одоевцева тоже написала о самой
себе размером и строфами "Поэмы без героя". Поскольку стихотворение "не
вошедшее" -- опубликовано оно лишь в 1986 году в филадельфийском ежегоднике
"Встречи", накануне переезда Одоевцевой в СССР, -- его нужно процитировать
целиком:
Мысли мечутся. Сердцу больно.
Тяжело
и трудно дышать.
До чего я собой недовольна --
Хоть бы сброситься с
колокольни,
Чтобы только другою стать!
Я челнок без руля и весла,
Я с собою
играю в прятки,
Я хотела бы, если могла,
Убежать от себя без
оглядки!
стихотворений вышел у Одоевцевой годом раньше. Меньше чем через три месяца
после публикации, 11 апреля 1987 года, лучезарно просиявшая дорога увела
Ирину Одоевцеву не в рай голубой, а в СССР, в Ленинград, где ее
действительно ждала слава. Третья слава в ее жизни, если первой считать
начало двадцатых годов, когда даже Блок занес в записную книжку отдельной
строкой -- "Одоевцева"*, а Троцкий удостоил хамоватой похвалы в статье;
вторую славу принесли в эмиграции книги "На берегах Невы" и "На берегах
Сены"; третью Одоевцева увидела в СССР, в годы "перестройки", после того как
в 1988 и в 1989 годах, одна задругой, вышли в Москве отдельными изданиями
"На берегах Невы" тиражом в 250 тысяч экземпляров и "На берегах Сены"
тиражом в 500 тысяч экземпляров; к книге "На берегах Невы" была приложена
подборка в девять стихотворений, предваренная словами: "Не сомневаемся, что
в скором времени советский читатель сможет в полном объеме познакомиться с
поэзией Ирины Одоевцевой..."
познакомиться со всеми стихотворениями Одоевцевой включенными ею в авторские
сборники, -- почти столько же осталось распылено по периодике и коллективным
сборникам, -- но тому, что читатель получает сейчас не "полное собрание
стихотворений", а лишь текст авторских книг, есть особая причина, заложенная
в самой сути поэзии Одоевцевой.
нам известных она датировала 1918 годом, самое позднее, процитированное
выше, -- 1977-м) Одоевцева переделывала текст одного и того же произведения
по пять и по десять раз, в печать попали многие варианты, и даже решить:
одно перед нами стихотворение или это две (порою больше) различные
разработки единой темы, -- непросто, а то и невозможно. Пользуясь лично (и
письменно) выданным мне Ириной Одоевцевой разрешением на составление ее
"итоговой" поэтической книги, я положился на следующий принцип:
стихотворение дается в редакции самого позднего сборника, а в тех случаях,
когда переработка текста превышает пятьдесят процентов от общего объема, --
сохраняются обе редакции.
Дарьял..." из сборника "Одиночество" (1965) и "Антитеза" ("Довольно вздор
нести / Про ту страну, куда Макар...") из сборника "Златая цепь" (1975).
Второе стихотворение посвящено нетривиальной теме, давшей название этому
предисловию. Дело в том, что именно эмиграция "первой волны" ратовала за
сохранение русской речи в раз и навсегда законсервированной форме, над чем
издевалась еще Тэффи, от лица анонимного ревнителя требуя говорить не "идти
за вином" -- а лишь "идти по вино", и никак иначе.
еще более ужасный для эмигрантского слуха:
в респектабельную эмигрантскую печать, а того, кто отважился на подобное в
собственной книге, объявили бы душевнобольным -- именно так сделали с
выдающимся сюрреалистом Борисом Божневым. Права говорить "на птичьем языке"
эмиграция не давала. Но Одоевцева взяла да и заговорила. Точнее, на таком
сюрреалистическом языке сначала заговорил Георгий Иванов: из таких
стихотворений сложен раздел "Rayon de rayonne" в двух его последних
сборниках. "Даже рыбке в речке тесно, / Даже ей нужна беда..." -- рыбке, как
выясняется по Иванову, нужно, чтобы ее с нежностью зажарили. Впрочем, едва
ли не та же самая рыбка плеснула хвостом в стихотворении Одоевцевой "Я
всегда была такой..." -- именно у нее поэтесса попросила возможности дожить
до ста лет (с прибавлением все того же "кусочка вечности"). Темы Иванова
неизбежно продолжают звучать у Одоевцевой, но после своей смерти Иванов сам
превращается в одну из ее тем: более десятка стихотворений в 1958-- 1975
годах пишет Одоевцева непосредственно о своем покойном муже и друге -- "Ты
говорил -- на вечную разлуку...", "Я не могу простить себе..." и др., -- не
считая прямых продолжений в разработках тем Георгия Иванова; у него было --
"Где-то рыжие верблюды / На оранжевом песке / Опасаются простуды, / Напевая
бре-ке-ке", а у Одоевцевой больше чем через два десятилетия выяснилось
наконец-то, в чем главная беда: "...Во всем виноват верблюд. / Отдать
верблюда под суд!"
Одоевцеву переехать в СССР (рука не в силах написать -- "вернуться": какое
такое "возвращение" через шестьдесят пять лет?), будто бы сказал Одоевцевой:
"Трудно сыскать двух таких разных по мироощущению поэтов (да еще живущих под
одной крышей), как вы с Георгием Владимировичем"*. Журналист честно сообщил
в этой фразе, что уж по меньшей мере одного кого-то из четы Ивановых он не
читал вовсе. Тому, кто внимательно сравнит поздние стихи Иванова с поздними
же стихами Одоевцевой, будет ясно видно: как раз мироощущение у этих поэтов
было гармонично-общим, общими были и темы и во многом -- поэтические
средства, "мастерская". Ощущение такое, словно прозвучал камертон и задал
двум по разному устроенным музыкальным инструментам единую ноту, -- и нота
эта была никак не "парижская" -- во Франции был свой собственный сюрреализм
"от отчаяния" -- Одарченко, Божнев, Ильязд. Нота эта, прямо указанная у
Одоевцевой, пришла строкой застрелившегося в 1906 году на площади Трокадеро
русского поэта Виктора Полякова "Мы -- последние поэты..."* Оттого столь
гармонично ложатся в книги Одоевцевой стихотворения-послания к немногим в
эмиграции друзьям-поэтам -- Георгию Адамовичу, Юрию Терапиано, Игорю
Чиннову. Ближе всех к Одоевцевой последний, к нему обращено самое
программное ее стихотворение, поэтическое кредо поэтессы -- "Открытка --
море и скала..." Разворачивая бодлеровскую метафору "проклятого поэта" --
альбатроса, метафору ослепительно красивую, но нигилистическую и уж
наверняка атеистическую, в иную плоскость, глубоко христианскую, Одоевцева
остается в пределах орнитологического образного ряда:
Христа, питающего и причащающего своих птенцов-детей собственной кровью и
плотью. Так и остаются для нас в благодарной памяти сердца сидящие рядком на
скале поэты-пеликаны: Ирина Одоевцева, Игорь Чиннов, -- а рядом с ними --
просто пеликан. Не поэт, а птица. Разница небольшая.
ругала Георгия Иванова и Ирину Одоевцеву, во-первых, за злоязычность,
которую в "свободном мире" никто не хочет одернуть, во-вторых, понятно, за
бездарность. Ахматовское устное слово было сильней любого печатного, ибо
было оно ахматовское. А тут еще такой удобный случай: решительно вся
любовная лирика Георгия Иванова в эмиграции обращена к Ирине Одоевцевой.
Контровский Владимир
Конан-Дойль Артур
Херберт Фрэнк
Земляной Андрей
Афанасьев Роман
Березин Федор