Даниил Гранин

Сад Камней

ЖУРНАЛИСТ ГЛЕБ ФОКИН ОТПРАВЛЯЕТСЯ

В ЗАГАДОЧНУЮ, ПОЛНУЮ ЧУДЕС,

НИ НА ЧТО НЕ ПОХОЖУЮ СТРАНУ

Двадцатого февраля в 13 часов 40 минут я ступил на землю
только что открытой мной Японии. Обнаружил я эту страну
случайно, когда самолет летел над тусклым щитом океана. Я мог
бы написать, как Америго Веспуччи:

"...я обнаружил материк, где некоторые долины гораздо гуще
населены людьми и животными, нежели в нашей Европе, Азии,
Африке, к тому же там более приятный и мягкий климат, чем в
других знакомых нам частях света".

Никто до меня в Японии никогда не бывал. Я выяснил это
перед отъездом. Никто из моих родных, ни Игорь, ни Владимир
Яковлевич, который исходил даже Курилы, ни моя жена, ни дочь,
которая отправлялась каждый выходной невесть куда. Я был первый
из знакомых и близких мне людей, попавший в Японию.

Сверху, с летящего самолета, Япония выглядела маленькой,
совсем как на глобусе. Караван вытянутых островов тянулся по
воде, и было невозможно представить, как на этих буграх
умещается сто миллионов человек с домами, пагодами и рисовыми
полями. По шершавому морю ходили пароходы, разные корабли, моря
было много, и оно единственное с высоты не казалось игрушечным.

Когда самолет стал снижаться, появились подробности:
черный остров превратился в небесно-голубой - это были крыши.
Ни разу еще я не видел таких синих крыш. Лазурная черепица
светилась и блестела, как будто мы спускались не на землю, а на
небо. Китай назывался когда-то Небесной империей. Но я понял,
что это ошибка. Имелась в виду Япония. Древние воздухоплаватели
приняли Японию за Китай.

Это было мое первое открытие. Легче всего делать открытия,
пока ничего не знаешь о стране. Я совершил поначалу немало
таких открытий. Самое из них важное произошло в те минуты,
когда я медленно спустился по трапу и встал на бетонные плиты
аэродрома Ханэда - я открыл в себе путешественника, который
попал в никому не известную, загадочную страну.

Не так-то просто стать Первооткрывателем, не имея компаса,
карт, снаряжения, проводников, разъезжая в автомобиле, живя в
отеле с телевизором и ванной, выложенной черным изразцом.

Но у меня были разные воодушевляющие примеры. Среди них
самый убедительный - Аркадий Гайдар. Он умел войти в состояние
путешественника в двух шагах от своего дома. У него есть
рассказ "Голубая чашка", там он описывает путешествие в
окрестностях дома, где он жил; он отправился с девочкой на
обычную прогулку и увидел привычный, казалось бы, стертый от
ежедневности мир глазами путешественника, попавшего в неведомые
и дальние страны. Рядом с домом была неизвестность. Так видеть
и ощущать умеют только дети. И хорошие писатели. Сколько раз
мне хотелось вот так же пуститься в путь по Ленинграду, по
Нарвской заставе, удивиться, увидеть все иным, испытать
приключения чужеземца. В Японии мне помогло то, что все тут
говорили и писали по-японски. Это было весьма важное
обстоятельство. В Америке, например, там говорят и пишут
по-английски, но там хоть что-то можно понять; "restaurant" или
"cigarett", а кроме того, "thank you", "good bye" - тоже можно
догадаться. Здесь же все было начисто непонятно. Повсюду висели
иероглифы. Между прочим, это такие знаки, что даже вполне
образованный японец не знает всех иероглифов. Их тысячи. А
может, десятки тысяч. Может, их даже некому в точности
подсчитать. У нас, наверное, насчет надписей тоже многовато, но
на них большей частью не обращаешь внимания:

"Выписывайте газеты и журналы", "Пожарный гидрант",
"Кассир справок не дает". А если это же, да иероглифами? Тут
любая надпись станет опасно существенной. Кто знает, о чем она
сообщает, то ли "Добро пожаловать", то ли "Вход воспрещен".

Приходилось полагаться только на свои чувства и
наблюдательность. Я шел по Гиндзе, как охотник сквозь джунгли,
оглядываясь, принюхиваясь и на всякий случай улыбаясь.
Надеяться было не на кого, я должен был все вызнавать сам,
догадываться по каким-то ничтожным деталям.

Зато у меня было и преимущество: никакие слова и надписи
не могли обмануть меня. Меня легко уговорить, а еще больше я
верю печатному слову. Тут же я видел все, так сказать, в
неистолкованном виде. Грязь и мусор на маленьких улочках,
расширенные зрачки наркоманов... Забегаловка напротив отеля
была никудышная, а на вывеске и каких-то венках с лентами она
расписывалась, вероятно, как образец японской кухни. Ничто не
мешало мне составить собственное мнение о твердости жилистого
мяса и недоваренной лапши. Чужие суждения не путали картину.
Иногда от такой свободы даже становилось неуютно. Потому что я
все-таки не привык судить обо всем сам, один.

Осторожно я двигался, стараясь держаться толпы, быть
вместе со всеми, останавливался, где останавливались другие,
делал все как все. Я чувствовал себя разведчиком, заброшенным
на другую планету, и ничем не выдавал своего присутствия.

Из того, что я видел, я сочинял себе свою Японию, не то
чтоб я ее придумывал, я пользовался тем, что было передо мною,
- соединял, выстраивал... На перекрестке Гиндзы, у кинотеатра,
горело световое табло, на табло выскакивали цифры - 75, 81, 86,
70. Перед табло стоял я, пытаясь уразуметь, что сие означает.

Сыпал мелкий снежок, по Гиндзе бежали ребята с лыжами на
плечах. Где-то, значит, были тут и снежные горы, и трамплины, а
здесь снег таял, не долетая до земли, люди шли под зонтиками,
синими, розовыми, с нарисованными бабочками и змеями. Я не
видел лиц с высоты своего роста, а видел лишь колыхание и
движение зонтов - пестрые огромные цветы, которые распускались
под снегом. Слякотная, самая что ни на есть питерская погодка
стала таинственной и зыбкой, как на картинах Хокусаи. Люди,
которые скрывались под этими зонтами, были тоже загадочны. Мне
совсем не хотелось проникать в их жизнь, мне нравилась мелкая,
скользящая походка женщин, стук деревянных сандалет белые
носочки с пальчиком, печальный блеск черных глаз из-под
голубого купола зонта, мужчины в черных прямых пальто, их
тонкие гибкие пальцы, эта сырая зябкость чужой непогоды... Я
дрожал от холода. Меня уверяли, что в Японии цветут вишни и
сливы, а под ними сидят японцы и обмахиваются от жары веерами.
Поэтому меня нагрузили плавками, черными очками шортами и
безрукавками. Большинство людей считает что чем дальше страна,
тем в ней теплее, что в Южной Америке жарче, чем в Северной, а
в Японии вообще солнце только и делает, что всходит. Я давно
заметил, что больше всего знают о той стране, в которой никто
не был. Игорь, например, заставил меня взять с собой кепку,
мохнатую толстую кепку, чтобы защититься от солнечного удара.

Теперь я стоял на Гиндзе, защищенный этой кепкой,
единственной своей теплой вещью, толстой кепкой, которая
заменяла мне зонт, свитер и ботинки на каучуке. Меня
интересовало, почему на табло сменяются цифры. Никакой системы
в этом не было. Что-то они показывали, но что? Число прохожих?
Я пробовал подсчитать. Не сходилось. Пешеходы текли густой
толпой, и какой смысл их считать.

Толпа на Гиндзе но убывала. В первый же вечер Гиндза
ослепила и оглушила меня. В ней была огромность всего - света,
сутолоки, ширины, возбуждения. Великолепные многоэтажные
универмаги и крохотные лавочки, которые заполняли каждую щель и
каким-то образом тоже дополняли чувство громадности.

Высоко в небе происходила битва, какой-то шабаш рекламных
огней. Устраивались хитроумнейшие светопреставления, фирмы
твердили на всякий манер свои названия, изображали свои товары.