и украшений, нагие, некрасивые. За окном такси бежали длинные
глухие заборы, брандмауэры. Глеб посапывал, приткнувшись к
моему плечу. Конеко-сан сидел впереди, и затылок его ласково
улыбался мне. Довольно трудно улыбаться затылком, но Конеко-сан
умел и это. Не знаю, чем мы заслужили его любовь, когда-то он
перевел одну мою книгу, и это все, что нас связывало. Однако
Конеко-сан пользовался малейшей возможностью услужить нам. Он
делал это незаметно, стараясь избежать наших благодарностей,
так, чтобы мы не чувствовали себя обязанными. Может быть, он
любил слушать нашу речь, а может, он просто любил нашу страну,
не знаю. Студенты жаловались, что он плохо читал лекции, и тем
не менее ходили его слушать. Что-то в нем привлекало, наверно
все же это была доброта. Настоящая доброта повсюду дефицитна.
нежданно людную площадь, забитую машинами, мотоциклами.
Множество людей куда-то бежали, суетились, бесцеремонно
толкались. Рынок был крытый. Под высокой крышей горели сильные
лампы, прожекторы, и внизу были лампы; посверкивая фарами,
сновали электрокары, тарахтели вагонетки, людей тут было еще
больше, и сновали они еще быстрее. Сперва это напоминало пролет
большущего цеха, а потом стало походить на город, такой это был
огромный рынок. Здесь были свои улицы и проспекты, свои трущобы
и свои центры.
пока не очутились на каменной набережной. Дальше было море, а
может, залив, из темноты доносился плеск волн и дул свежий
сырой ветер. Тусклые фонарики покачивались на мачтах невидимых
сейнеров и баркасов. Вся набережная была выстелена рыбьими
тушами. На каменных плитах лежали ровные ряды громадных тунцов.
Темно-лиловые матовые тела их, одного размера, одного калибра,
казались отлитыми из одной формы. Они лежали как торпеды. На
каждом красной краской был написан номер. Хвосты отрублены и
засунуты в пасти. Какие-то люди в брезентовых робах
наклонялись, высвечивая фонариком нежно-розовый разруб, тыкали
пальцем в мясо, нюхали, записывали в книжечки номера и бежали
дальше.
начались такие же шеренги платиново-зеленого отлива круглых
рыб, названия которых Конеко-сан перевести не мог. За ними
следовали камбалы, палтусы, перламутровые треугольные рыбы с
выпученными глазами. И все шеренги идеально выровнены, одна к
одной, и рыбы одинаковые, не рыбы, а изделия, серийные выпуски,
изготовленные по стандарту - полтора метра, один и три, ноль
девять... Промышленный вид этой продукции никак не был связан с
морем, с рыбаками, с ловлей рыбы. Это была индустрия. Стояли
ящики, уложенные доверху слоями всякой живности, также
тщательно рассортированной по размерам.
главное действо этого предприятия. Вместе с толпой перекупщиков
мы устремились к маленькой трибуне. На нее взобрался аукционер,
и без всяких предисловий начался торг. Аукционер показывал или
выкрикивал номер, перекупщики выкрикивали цену. У каждого из
них был тоже свой номер. Все были пронумерованы - люди, рыбы,
аукционеры. Шел этот торг с невероятной быстротой. Перекупщики,
однако, успевали листать записные книжки, находить партии,
которые они перед этим высмотрели и оценили свежесть товара,
успевали произвести свои, отнюдь не простые, вычисления, исходя
из конъюнктуры, конкурентоспособности и прочих способностей.
Причем все з-то происходило на каком-то условном языке,
непонятном даже господину Конеко, с криком, толкотней. Нравы
тут царили самые бесцеремонные, брали горлом, нахрапом,
хитростью. Кто кого. Кто быстрее, ловчее, нахальней. Кончался
один аукцион, рядом начинался другой, и все мчались туда, к
следующей трибуне. Аукционер стучал, взметались руки, почти
одновременно, но аукционер определял это "почти", скупщики то
обгоняли друг друга, то медлили, какая-то тут чувствовалась
тактика, сговоры. Одного маленького старика молодой бровастый
парень попросту отпихнул, переорал, аукционер ткнул в парня
пальцем, утверждая сделку за ним, старик пытался протестовать,
тогда аукционер что-то выкрикнул и больше уже не обращал на
него внимания, попросту исключил его из торгов.
некогда. Аукционы сменялись без перерыва. Эта работа была не
для стариков. Впервые я пожалел, что не имею фотоаппарата.
Нащелкать бы эти физиономии - орущие, свирепые, сверкающие
злостью выпученные глаза, оскаленные зубы, или вот это
безжалостное лицо врага, наносящего удар. Тут не существовало
ни приятелей, ни знакомых - одни враги. Каждая физиономия
крупным планом, как реклама кино - кадры какого-то самурайского
фильма, где идет сражение не на жизнь, а на смерть, ужас
надвигающейся катастрофы, восстание, убийство - словом, под эти
портреты можно было подставить любые грандиозные страсти и
события, но никак не рыбный аукцион.
шестисот человек) сражалась беззаветно. Они действовали точно
по К. Марксу: товар - деньги - товар, большие деньги плюс
маленькие деньги... Тунцы переходили из рук в руки, и каждый
раз получались какие-то деньги. В редеющей мгле токийского утра
нарастала битва, с нее начинался столичный день. Тунцов
взваливали на платформы, везли в оптовые магазины, которые
располагались тут же. Ничто не изменилось в этих тунцах, пасти
их были так же заткнуты хвостами, и все же это были уже другие
тунцы, кто-то приобрел на них, кто-то потерял, они двигались от
перекупщика к перекупщику, отдаляясь от ничего этого не
ведавших, спящих в своих поселках рыбаков. На большущих лотках
оптовых магазинов красовались десятки, а может, и сотни сортов
рыб. Под прицельным светом ламп лучились рыбьи глаза,
переливалась чешуя. Рыбы были переложены льдом, расфасованы в
специальную бумагу, упакованы в яркие коробки, плетенки,
ящички. Ребристые раковины, длинные миноги, какие-то черные с
узорами змеи, крабы клешня к клешне, рыбы усатые, рыбы красные,
синие осьминоги - чего тут только не было! И все это сверкало
красками, таращило плавники, и тут же не утихала работа -
тюкали топоры, рыбу потрошили, ее пилили электропилами,
обмывали из шлангов, под ногами струилась розоватая вода.
Подъезжали фургончики, автокары, тележки, новые перекупщики
торопились отправить рыбу к открытию городских магазинов, в
большие рестораны, ее уже ждали хозяева маленьких закусочных,
всяких забегаловок. А цены все нарастали, каждый раз в мясо
втыкали новую этикетку. Перед нами была действующая по всем
правилам, наглядная модель капиталистического рынка.
Политэкономия всегда казалась мне скучным и малонужным
предметом. Кто мог подумать, что через столько лет после
сданного экзамена она возникнет передо мной, играя красками, в
запахах моря, рыбы, икры, в этом неумолкающем гаме, плеске.
выхвалялись друг перед другом, как манекенщицы, конкурировали
всеми своими щупальцами. Похоже, что рыбы каждого прилавка были
втянуты в конкуренцию. Впрочем, Конеко-сан не видел в этом
никакого преувеличения, даже метафоры. Конкуренция, по его
словам, пронизывает жизнь японца с раннего детства, с детского
садика, который должен быть самым лучшим, хотя бы на этой
улице, хотя бы лучше соседнего. Конкуренция в школе, на службе,
кто кого, у кого больше телевизор, у кого лучше садик, у кого
меньше собачка. В чем угодно, но вырваться вперед, обставить.
выглядели прекрасно, они подчеркивали свои формы, треугольные,
и шарообразные, и плоские, они демонстрировали свою свежесть,
узоры на чешуе. Каждая рыбина улыбалась, пасти их были
вытянуты, как для поцелуя. Круглые глаза светились,
подмигивали. Всем видом они обещали блаженство, они стремились
на сковородку, а главное - они стремились доказать, что они
вкуснее, свежее, чем на всех остальных лотках.
упаковки так, чтобы рыбы выигрывали. Продавец должен быть
художником: тунцы, кальмары, скаты, которые только что тянулись
неразличимо однообразными рядами, теперь преображались,
становились разными в зависимости от искусства продавцов.
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лондон Джек
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий