Михаил Петрович Арцыбашев

Санин

Роман

Только это нашел я,

что Бог создал человека правым,

а люди пустились во многие помыслы.

7.29. Екклезиаст

I

То, самое важное в жизни, время, когда под влиянием первых столкновений
с людьми и природой слагается характер, Владимир Санин прожил вне семьи.
Никто не следил за ним, ничья рука не гнула его, и душа этого человека
сложилась свободно и своеобразно, как дерево в поле.

Он не был дома много лет и когда приехал, мать и сестра Лида почти не
узнали его; чертами лица, голосом и манерами он изменился мало, но в нем
сказывалось что-то новое, незнакомое, что созрело внутри и осветило лицо
новым выражением.

Приехал он к вечеру и так спокойно вошел в комнату, как будто вышел из
нее пять минут тому назад. В его высокой светловолосой и плечистой фигуре,
со спокойным и чуть-чуть, в одних только уголках губ, насмешливым выражением
лица, не было заметно ни усталости, ни волнения, и те шумные восторги, с
которыми встретили его мать и Лида, как-то сами собой улеглись.

Пока он ел и пил чай, сестра сидела против него и смотрела, не сводя
глаз. Она была влюблена в брата, как могут влюбляться только в отсутствующих
братьев молодые экзальтированные девушки. Лида всегда представляла себе
брата человеком особенным, но особенным именно тою особенностью, которая с
помощью книг была создана ею самою. Она хотела видеть в его жизни
трагическую борьбу, страдание и одиночество непонятого великого духа.

- Что ты на меня так смотришь? - улыбаясь, спросил ее Санин.

Эта внимательная улыбка, при уходящем в себя взгляде спокойных глаз,
была постоянным выражением его лица.

И, странно, эта улыбка, сама по себе красивая и симпатичная, сразу не
понравилась Лиде. Она показалась ей самодовольной и ничего не говорящей о
страданиях и переживаемой борьбе. Лида промолчала, задумалась и, отведя
глаза, стала машинально перелистывать какую-то книгу.

Когда обед кончился, мать ласково и нежно погладила Санина по голове и
сказала:

- Ну, расскажи, как ты там жил, что делал?

- Что делал? - переспросил Санин, улыбаясь, - что ж... пил, ел, спал,
иногда работал, иногда ничего не делал...

Сначала казалось, что ему не хочется говорить о себе, но когда мать
стала расспрашивать, он, напротив, очень охотно стал рассказывать. Но
почему-то чувствовалось, что ему совершенно безразлично, как относятся к его
рассказам. Он был мягок и внимателен, но в его отношениях не было интимной,
выделяющей из всего мира близости родного человека, и казалось, что эти
мягкость и внимательность исходят от него просто, как свет от свечи,
одинаково ровно на все.

Они вышли на террасу в сад и сели на ступеньках. Лида примостилась ниже
и отдельно и молча прислушивалась к тому, что говорил брат. Неуловимая
струйка холода уже прошла в ее сердце. Острым инстинктом молодой женщины она
почувствовала, что брат вовсе не то, чем она воображала его, и она стала
дичиться и смущаться, как чужого.

Был уже вечер, и мягкая тень спускалась вокруг.

Санин закурил папиросу, и легкий запах табаку примешивался к душистому
летнему дыханию сада.

Санин рассказывал, как жизнь бросала его из стороны в сторону, как
много приходилось ему голодать, бродить, как он принимал рискованное участие
в политической борьбе и как бросил это дело, когда оно ему надоело.

Лида чутко прислушивалась и сидела неподвижно, красивая и немного
странная, как все красивые девушки в весенних сумерках.

Чем дальше, тем больше и больше выяснялось, что жизнь, рисовавшаяся ей
в огненных чертах, в сущности была простой и обыкновенной. Что-то особенное
звучало в ней, но что - Лида не могла уловить. А так выходило очень просто,
скучно и, как показалось Лиде, даже банально. Жил он где придется, делал что
придется, то работал, то слонялся без цели, по-видимому, любил пить и много
знал женщин. За этой жизнью вовсе не чудился мрачный и зловещий рок,
которого хотелось мечтательной женской душе Лиды. Общей идеи в его жизни не
было, никого он не ненавидел и ни за кого не страдал.

Срывались такие слова, которые почему-то казались Лиде просто
некрасивыми. Так, мельком Санин упомянул, что одно время он так бедствовал и
обносился, что ему приходилось самому починять себе брюки.

- Да ты разве умеешь шить? - с обидным недоумением невольно отозвалась
Лида, ей показалось это некрасивым, не по-мужски.

- Не умел раньше, а как пришлось, так и выучился, - с улыбкой ответил
Санин, догадавшись о том, что чувствовала Лида.

Девушка слегка пожала плечами и замолчала, неподвижно глядя в сад. Она
почувствовала себя так, точно проснувшись утром с мечтою о солнце, увидела
небо серым и холодным.

Мать тоже чувствовала что-то тягостное. Ее больно кольнуло, что сын не
занимал в обществе того почетного места, которое должен был бы занять ее
сын. Она начала говорить, что дальше так жить нельзя, что надо хоть теперь
устроиться хоть сколько-нибудь прилично. Сначала она говорила осторожно,
боясь оскорбить сына, но, когда заметила, что он слушает невнимательно,
сейчас же раздражилась и стала настаивать упрямо, с тупым старушечьим
озлоблением, точно сын нарочно поддразнивал ее. Санин не удивился и не
рассердился, он даже как будто и слышал ее плохо. Он смотрел на нее
ласковыми безразличными глазами и молчал. Только на вопрос:

- Да как же ты жить будешь? Ответил улыбаясь:

- Как-нибудь!

И по его спокойному твердому голосу и светлым немигающим глазам
почувствовалось, что эти два, для нее ничего не значащие слова, для него
имеют всеобъемлющий, определенный и глубокий смысл.

Марья Ивановна вздохнула, помолчала и печально сказала:

- Ну, твое дело... Ты уже не маленький... Вы бы пошли по саду
прогулялись, теперь там хорошо.

- Пойдем, Лида, и в самом деле... Покажи мне сад, - сказал Санин
сестре, - я уже и позабыл, как там.

Лида очнулась от задумчивости, тоже вздохнула и встала.

Они пошли рядом, по аллее в сырую и уже темную зеленую глубину.

Дом Саниных стоял на самой главной улице города, но город был
маленький, и сад выходил прямо к реке, за которой уже начинались поля. Дом
был старый, барский, с задумчивыми облупившимися колоннами и обширной
террасой, а сад большой, заросший и темный, как темно-зеленая туча,
приникшая к земле. По вечерам в саду было жутко и тогда казалось, что там, в
чаще и на пыльных чердаках старого дома, бродит какой-то доживающий, старый
и унылый дух.

В верхнем этаже дома пустовали обширные, потемневшие залы и гостиная,
во всем саду была прочищена только одна неширокая аллея, украшенная лишь
сухими веточками да растоптанными лягушками, и вся теперешняя жизнь,
скромная и тихая, ютилась в одном уголке. Там, возле самого дома, желтел
посыпанный песок, пестрели кудрявые клумбы, осыпанные разноцветными цветами,
стоял зеленый деревянный стол, на котором в хорошую погоду летом пили чай и
обедали, и весь этот маленький уголок теплел простою мирной жизнью, не
сливаясь с угрюмой красотой обширного запустелого места, предоставленного
естественному разрушению и неизбежному исчезновению.

Когда дом скрылся в зелени и вокруг Лиды и Санина встали одни
молчаливые неподвижные и задумчивые, как живые существа, старые деревья,
Санин вдруг обнял Лиду за талию и странным, не то ласковым, не то зловещим,
голосом сказал:

- А ты красавицей выросла!.. Счастлив будет тот мужчина, которого ты
первого полюбишь...

Горячая струйка пробежала от его мускулистой, точно железной руки по
гибкому и нежному телу Лиды. Она смутилась, вздрогнула и чуть-чуть
отшатнулась, точно почувствовав приближение невидимого зверя.

Они уже вышли на самый берег реки, где пахло сыростью и водой,
задумчиво раскачивалась островерхая осока и открывался другой берег с
далекими искрами первых звезд.

Санин отошел от Лиды, зачем-то взялся обеими руками за толстый сухой
сук дерева и, с треском отломив его, бросил в воду. Всколыхнулись и побежали
во все стороны плавные круги, и, точно приветствуя Санина, как своего,
торопливо закланялась прибрежная осока.

II

Было около шести часов. Солнце светило ярко, но от сада уже опять
надвигалась мягкая зеленоватая тень Свет, тишина и тепло чутко стояли в
воздухе. Марья Ивановна варила варенье, и под зеленой липой вкусно и крепко
пахло кипящим сахаром и малиной.

Санин с самого утра возился над клумбами, стараясь поднять поникшие от
зноя и пыли цветы

- Ты бы бурьян раньше повыдергал, - посоветовала Марья Ивановна,
поглядывая на него сквозь синеватую дрожащую дымку жаровни. - Ты прикажи
Груньке, она тебе и сделает...

Санин поднял потное и веселое лицо.

- Зачем, - сказал он, встряхивая волосами, прилипшими ко лбу, - пусть