Чтение 23–й страницы книги ~Санин~

Тогда ему было непонятно, как мог он, Семенов, придавать значение таким
пустякам, как катанье на лодке, и красивым телам девушек, после того, как он
сознательно оттолкнул самые глубокие мысли и высокие понятия; но теперь Юрий
только понял, что иначе и быть не могло: все эти пустяки были жизнью
настоящей, полной захватывающих переживаний и влекущих наслаждений жизнью, а
все великие понятия были лишь пустыми, ничего не предрешающими в необъятной
тайне жизни и смерти, комбинациями слов и мыслей. Как бы они ни казались
важными и окончательными. После них будут и не могут не быть не менее
значительные и последние слова и мысли.

Этот вывод был так не свойствен Юрию и так неожиданно сплелся из его
мыслей о добре и зле, что Юрий растерялся. Перед ним открылась какая-то
пустота, и на одну секунду острое ощущение ясности - и свободы, похожее на
то чувство, которое во сне подымает человека на воздух, чтобы он летел куда
хочет, озарило его мозг. Но Юрий испугался. Страшным напряжением он собрал
все распавшиеся привычные мысли и понятия о жизни, и пугающее слишком смелое
ощущение исчезло. Стало вновь темно и сложно.

Одну минуту Юрий готов был допустить, что смысл настоящей живой жизни в
осуществлении своей свободы, что естественно, а следовательно, и хорошо жить
только наслаждениями, что даже Рязанцев, со своей точки зрения единицы
низшего разбора, цельнее и логичнее его, стремясь к возможно большим половым
наслаждениям, как острейшим жизненным ощущениям. Но по этой мысли надо было
допустить, что понятие о разврате и чистоте-сухие листья, покрывающие
молодую свежую траву, и даже самые поэтические целомудренные девушки, даже
Ляля и Карсавина, имеют право свободно окунуться в самый поток чувственных
наслаждений. И Юрий испугался своей мысли, счел ее грязной и кощунственной,
ужаснулся тому, что она возбуждает его, и вытеснил ее из головы и сердца
привычными, тяжелыми и грозными словами.

"Ну да, - думал он, в бездонное блестящее небо, запыленное звездами, -
жизнь - ощущение, но люди не бессмысленные звери и должны направлять свои
желания к добру и не давать им власти над собою..." "Что, если есть Бог над
звездами!" - вспомнил Юрий, и жуткое чувство смутного благоговения придавило
его к земле. Он не отрываясь смотрел на большую блестящую звезду в хвосте
Большой Медведицы и бессознательно вспомнил, что мужик Кузьма, с бахчи,
называл эти величавые звезды "возом".

Почему-то, тоже бессознательно, это воспоминание показалось неуместным
и даже как будто оскорбило его. Он стал смотреть в сад, после звездного неба
казавшийся совсем черным, и опять начал думать: "Если лишить мир женской
чистоты, так похожей на первые весенние, еще совсем робкие, но такие
прекрасные и трогательные цветы, то что же святого останется в человеке?.."

Тысячи молодых, прекрасных и чистых, как весенние цветы, девушек в
солнечном свете, на весенней траве, под цветущими деревьями представились
ему. Невысокие груди, круглые плечи, гибкие руки, стройные бедра, изгибаясь
стыдливо и таинственно, мелькнули перед его глазами, и голова его сладко
закружилась в сладострастном восторге.

Юрий медленно провел рукой по лбу и вдруг опомнился.

- У меня нервы расстроились... надо идти спать.

Неудовлетворенный, расстроенный и еще томимый мгновенным сладострастным
видением, Юрий с беспредметной злобой в душе, порывисто делая все движения,
пошел в дом.

И уже лежа в постели и тщетно стараясь заснуть, он вспомнил Рязанцева и
Лялю.

- Почему, собственно, так возмущает, что Рязанцев любит Лялю не одну и
не первую...

Мысль не дала ему ответа, но перед ним, возбуждая тихую нежность и
невыразимо приятно лаская разгоряченный мозг, выплыл образ Зины Карсавиной,
и как ни старался он затемнить свое чувство, стало понятно, зачем нужно ему,
чтобы она была чистой и нетронутой.

"А ведь я люблю ее!" - в первый раз подумал Юрий, и эта мысль вдруг
вытеснила все остальные и вызвала на глаза влажность умиления своим новым
чувством... Но в следующую минуту Юрий с озлобленной насмешкой уже спрашивал
себя: "А почему я сам любил других женщин, прежде нее?.. Правда, я не знал
еще о ее существовании, но ведь и Рязанцев не знал о Ляле. И в свое время мы
оба думали, что та женщина, которою мы хотим обладать, в настоящий момент и
есть "настоящая", самая нужная и подходящая нам. Мы ошибались, но, может
быть, ошибаемся и теперь!.. Значит, или хранить вечное целомудрие, или дать
полную свободу себе... и женщине, конечно, наслаждаться любовью и
страстью... Впрочем, что ж я, - с облегчением перебил себя Юрий, -
Рязанцев... не то скверно, что он любил, а то, что он и теперь продолжает
пользоваться несколькими женщинами, а я нет..."

Эта мысль наполнила Юрия чувством гордости и чистоты, но только на
мгновение, а в следующую минуту он опять вспомнил о чувстве, охватившем его
при видении тысяч пронизанных солнцем, гибких и чистых девушек, и смутился в
полном бессилии овладеть собою и справиться с хаосом чувств и мыслей.

Юрий почувствовал что ему неудобно лежать на правом боку и с неловким
усилием повернулся

"В сущности, - подумал он, - все женщины каких я только знал не могли
бы меня удовлетворить на всю жизнь. Значит то что я называл настоящей
любовью неосуществимо и мечтать о ней просто глупо!"

Юрию стало неловко и на левом боку и, путаясь вспотевшим липким телом в
сбившейся горячей простыне, он перевернулся опять. Было жарко и неудобно.
Начинала болеть голова.

"Целомудрие идеал, но человечество погибло бы при осуществлении этого
идеала, - неожиданно пришло ему в голову, - значит это нелепость. A... тогда
и вся жизнь - нелепость!" - с такой злобой стискивая зубы, что перед глазами
завертелись золотые круги, почти вслух сказал Юрий

И до самою утра лежа в тяжелой и неудобной позе, с тупым отчаянием в
душе, Юрий ворочал похожие на камни тяжелые и противоречивые мысли

Наконец, чтобы выпутаться из них, он стал уверять себя, что он сам
дурной, излишне сладострастный и эгоистичный человек, и его сомнения просто
скрытая похоть. Но это только еще тяжелее придавило душу, подняло в мозгу
сумбур самых разнообразных представлений и мучительное состояние разрушилось
наконец вопросом:

- Да с какой стати я себя так мучаю, наконец?

И с чувством отвращения к самому процессу какого бы то ни было
мышления, в тупой нервной усталости Юрий заснул.

XV

Ляля до тех пор плакала в своей комнате, уткнувшись лицом в подушку,
пока не заснула Утром она встала с больной головой и напухшими глазами

Первой ее мыслью было то, что не надо плакать потому что сегодня к
обеду приедет Рязанцев, и ему будет неприятно что у нее заплаканное
некрасивое лицо. Но сейчас же она вспомнила что все равно все кончено и
нельзя больше любить, ощутила острое горе и жгучую любовь и опять заплакала.

- Какая гадость, какая мерзость! - прошептала Ляля, чувствуя, что
задыхается от горьких, еще не выплаканных слез. - За что? За что? - твердила
она и в душе у нее была неисходная грусть о навеки ушедшем невозвратимом
счастье.

Ей было удивительно и жалко, что Рязанцев мог так легко и постоянно
лгать ей.

"И не он один, а значит, и все лгали, - с недоумением думала Ляля, -
ведь все, решительно все радовались нашей свадьбе и говорили, что он
хороший, честный человек! Нет, впрочем, они не лгали, а просто не считали
это дурным. Какая гадость!"

И Ляле стало противно смотреть на привычною обстановку, напоминавшую
людей, теперь противных ей. Она прислонилась лицом к стеклу окна и стала
сквозь слезы смотреть в сад.

На дворе было пасмурно и шел редкий, но крупный дождь. Капли тяжело
постукивали по стеклу и быстро сбегали вниз, а Ляле было трудно различить
когда слезы, а когда дождевые капли застилали перед нею сад. В саду было
сыро, и повисшие мокрые листья были бледны и печально вздрагивали. Стволы
деревьев почернели от воды и мокрая трава забито прилила к грязной земле.

И Ляле казалось, что вся ее жизнь несчастна, будущее безнадежно,
прошедшее черно.

Горничная приходила звать ее пить чай, но Ляля долго не понимала ее
слов. Потом, в столовой, ей было стыдно, когда с ней заговаривал отец. Ей
казалось, что говорит с нею с особенной жалостью, что уже все знают, что ее
грязно и гадко обманул любимый человек. Во всяком слове ей слышалась эта
оскорбительная жалость, и Ляля ушла к себе. Она опять села к окну и, глядя в
плачущий серый сад, стала думать.

"Зачем он лицемерил? Зачем так обидел?! Значит, он не любит меня! Нет,
Толя меня любит и я его люблю! Так в чем же дело? Да, он обманул меня он еще
раньше любил каких-то других, скверных женщин! И они любили его... Как я? -
спросила себя Ляля с наивным и жгучим любопытством. - Вот вздор, какое мне
теперь до этого дело! Ведь с ними он обманул меня и теперь все кончено!
Какая я бедная, несчастная!.. Ну нет мне есть дело: он меня обманывал! Ну а
если бы признался? Все равно! Это гадко... он уже ласкал других, как меня и
даже больше... Это ужасно! Какая я несчастная..."

"Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки!" - мысленно пропела
Ляля, глядя на маленький серый комочек, боязливо прыгавший через мокрую
скользкую дорожку.

"Да, я несчастна, и все кончено! - опять подумала она, когда лягушка
ускакала в траву. - Для меня это было так чудно, так хорошо, а для него
старая привычная вещь... Потому-то он всегда избегал говорить о прошлом!
Оттого мне казалось, что все время у него лицо такое, будто он что-то
думает... Он думал: все это я знаю, все знаю и что ты чувствуешь, знаю, и
то, что сейчас сделаешь... А я-то!.. Как стыдно, как гадко... Никогда,
никогда я уже не буду никого любить!"

Ляля заплакала и положила голову щекой на холодный подоконник, сквозь
слезы наблюдая, в какую сторону идут тучи.