Игорь Гергенредер

Селение любви

Повесть

"Про деянья или про дух,

про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух..."

Виктор Соснора.

"Гамлет и Офелия"

1.

Их окно открыто в ночной двор, там ни ветерка, и воздух в комнате
недвижный, жаркий. Два нагих тела на кровати время от времени
пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая рука замерла подле
его бока. Он погладил ее запястье, нежно перебрал безжизненные пальцы и,
приподняв, положил руку себе на пах.

Женщина обессиленно прошептала:

- Не тревожь спящего...

Мужчина стал поглаживать ее левую ногу, затем под его ладонью оказались
короткие жесткие волосы. Она егознула.

- Разве мы не устали до невозможности?

Он моляще прошептал ей в ухо:

- Миленькая... а?..

Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:

- Будем спатеньки.

Он, однако, продолжал поглаживать, где всего чувствительнее, и ее ноги
стали потираться одна о другую, ягодицы заелозили по постели. Комнату будто
переполнил жаркий вихрь, от которого кровь густеет, и ее ток дробится в
заманчиво-вяжущие толчки.

- Ого! Я не ожидала...

Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала
не уступить действию.

- Нет! В самом деле, устал... - и отвалился набок.

Ветхозаветный покой - улыбка мирного отвлечения - неминуемо изживается
текущим мигом: вечно новым жизнерадостно-грозным пульсом. Она пружинисто
привскочила, блестя глазами в темноте: казалось, чуть - и сбросит его с
кровати. Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать ее, подмял,
но она толкнула его руками в живот:

- Перестань! Превратил в балаган. - Поднялась, согнала его с постели и
стала приводить ее в порядок, расправляя простыню: - Мокрая - хоть выжми!

Потом, встав к нему спиной, прижавшись задом, закинула назад руки,
притискивая его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом. Давление
сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь, это был ее юг с его исступленным
шепотом, вкусом огня и мятежным восторгом, когда наготе столь убедительно
кивает целомудрие...

Проснулись от жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете, ходили
нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над
мятым цинковым помойным ведром и говорили о... любви. Он сказал:

- Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей...

- Не все от этого балдеют.

- Ну почему? И еще я хотел бы... - он прошептал ей что-то в самое ухо,
оба прыснули.

Потом она сказала:

- А я не про это думаю. Лишь бы у него все было настоящее,
незамаранное.

Она среднего роста, ладная, с красивой чистой кожей, стриженая. Он не
выше ее, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать шесть, ему тридцать.
Оба русоволосые, с прямодушными лицами, сейчас немного рассеянными,
тягостно-сладкими. С подкупающей прелестной непринужденностью она начала
было надевать трусы - он задержал ее руку, встал вплоть, обхватил ее голое
тело и прижал к своему.

- При нем уже не сможем так вольготно... как же мы будем?

- Втихую!

Она ощутила бедром и шепнула:

- Ну нет! Уже день... - Тем не менее глубь ее зрачков поразил встречный
огонек. Смущенность ресниц перешла в улыбку стиснутого рта, и произошла
сдача, прорвавшись коротеньким вздрогнувшим смешком: - Ходчей! - Двоих
затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырех стенах.

Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора
донеслись шаги, голоса.

- Это к нам! - мужчина бегом принес ей сарафан, поспешно натянул брюки.

В дверь постучали.

...Компания в комнате переговаривается приглушенными голосами, часто
переходят и вовсе на шепот. Речь о чем-то незаконном, о крупной взятке;
готовится какой-то рискованный обман государства. Молодой мужчина с черной
короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:

- Идея - чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!

Его энергично поддерживают. И намекающе, не договаривая: о том, что
"нетронутость первостепенна", "миг первой близости должен бесконечно
цениться", причем "риск есть и будет" и они, здесь собравшиеся, "не
гарантированы от нежелательного..."

Можно догадаться, что за уголовщина выпекается сейчас. Хотят купить
живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон...

- Считайте деньги! - предложил пожилой коренастый еврей, возбужденно
запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.

Хозяйка комнаты вскочила и предусмотрительно занавесила окно. Люди
деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.

- Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? - торопливо сказал пожилой.

- Давайте вы, Илья Абрамович, - попросил его чернобородый, затягиваясь
папиросой "Казбек".

Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр.
Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк,
управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнем сверкали
темно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых
хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от
денег, делец подытожил:

- Имеем! Имеем столько, сколько нужно.

Кто-то предложил:

- Можно и за успех?

На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая
нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали
водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая ее суповой ложкой из большой
банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.

Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в
приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую
улицу; иногда попадались один-два, три частных домишки, окруженные
деревянными заборами. Асфальта нет и в помине - растрескавшаяся на солнце
земля, рытвины, заполненные пылью. Во дворах параллельно баракам стоят
убогие сараи, разделенные на отсеки; каждый закреплен за жильцами той или
иной барачной комнаты. Позади сараев над выгребными ямами, над мусорными
ящиками тьма жирных мух дрожит в звенящем гуле, похожем на могучий стон.
Однообразие пустыря скрашивает общественный нужник - дощатая длинная,
побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.

Вы найдете в поселке приплюснутое землебитное с претолстыми стенами
здание, ему сто лет, теперь оно зовется - клуб "Молот". На афише можно
прочесть, что вечером здесь показывают фильм "Судьба человека".

Очень важное строение поселка имеет форму куба, два его небольших окна
забраны решетками; это магазин. Тут продаются хлеб, водка, перловая крупа,
соль, спички.

Ну, а если взглянуть на шероховато-тощее селение с высоты? Вы увидите
вокруг него поросшую ковылем и черной полынью равнину без единого деревца.
Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоем за
речку, но это не речка, а, как говорят местные, - "протока". К юго-востоку
она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к
северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные
берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.

Вернемся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается
водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку черной икры,
снял очки и, протирая их, спросил хозяина:

- Когда понесете?

Хозяин посмотрел на пожилого еврея.

- Сегодня и понесем! - бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дернул
головой к окну.

Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: - Кышь! - и обернулась
в комнату: - Курица у нас под стенкой рылась.

Илья Абрамович успокоенно кивнул:

- То-то мне слышится...

2.