Чтение 7–й страницы книги ~Селение любви~

Впоследствии Валтасар рассказывал, как трогательно ее осуждал на
собрании коллектива обыкновенно флегматичный старший воспитатель -
тяжеловесный стригущийся под бокс мужчина, чей могучий затылок выдавался над
воротником жирным гладким выступом.

- Нам не дано право побоев. Кто не первый год работает, может и понять.
На то нам и трактуют, чтобы мы насаждали так, а не иначе... - с
прочувствованной убежденностью говорил человек, известный воспитанникам под
кличкой Давилыч.

Мы знали, что он живет с обеими слепыми, да и немного нашлось бы у нас
юнниц, к которым бы он не благоволил. Стареющий, бессемейный, он баловал
любимиц карамелью - по-своему обаятельный увалень, чьи глаза, когда они не
бегали, смотрели и взыскательно и жалостно.

Душа толпы - большинства населения нашего дома, - не чуждая хищным
трепетам и злорадству, отдалась Давилычу: уступая пленительности, с какой он
наказывал за проступки.

В лукаво-рассеянной лености, шутовски подшаркивая подошвами, Давилыч
приближался к виновному, произносил наставление, подняв указательный палец,
и, благодушно спросив: - Зарубил себе? - покровительственно и ободряюще
протягивал лапу. Рука виноватого обреченно ложилась в обширную ладонь, и
жертва начинала пойманно извиваться - чувствуя себя обязанной захлебываться
смехом; она уводила голову в плечи, потела и роняла слезы, пересиливая себя,
пока, наконец, нестерпимая боль не прорывалась звуком, похожим на
обрубленный скрежет. Давилыч разжимал горсть, говоря: - Чего так? - и
удалялся среди опасливо приторможенного ликования.

* * *

В теснине вяжущих трений, в перебое придушенных вскриков, когда любой
порыв нуждается в костылях, идеалиста караулит тяжесть душевной судороги.
Пристанище больных овец и сломанных игрушек, в котором он был замом
директора, тяготило Виталия Александровича Пенцова жестокостью осознанного
плена. Понимая естественность явления для тех, чей быт составлял его,
Валтасар искал возможности противостоять будням. Необходимо было поставить
между собой и ими приемлемую цель как источник положительных эмоций.
Воображение свелось со здравым смыслом на случайности - на мне, и в голубой
тени проглянул луч красивой свободы - свободы доброго решения.

День, в который я стал знамением овеществленного вызова плену,
пригвоздил меня к стулу чувством, вызывающим особенную, невыразимую
потребность молчать. Я сидел в кабинете Валтасара, а он стоял страдающий,
худой, какой-то обдерганный, усиленно опираясь рукой о письменный стол,
накрытый листом плексигласа. Только что мне было сообщено о смерти матери.

Помедлив, он обжег мою щеку прикосновением ладони, взял со стола
справку, присланную из далекой больницы, и как бы забыл, зачем держит бумагу
в руке. С выражением нервной ломоты прочитал, что смерть моей матери
наступила от воспаления легких, осложнившего послеоперационное состояние.

В дверь постучали, и он впустил пожилого коренастого человека,
седеющего, кудрявого, в рубахе навыпуск с длинными карманами на груди,
которые оттопыривались от насованных в них записных книжек и прочей бумажной
всячины. По тому, как переглянулись Валтасар и гость и как вошедший
посмотрел на меня подавленно-смолкшими глазами, чувствовалось: он все знает.

Пенцов получил справку не сегодня и, прежде чем передать известие мне,
встретился с друзьями, обдумал и обсудил круг вопросов. Приход гостя был
обговорен. Присев на стул, тот, из деликатности не обращаясь прямо ко мне,
сказал довольно понуро, что человек должен быть стойким перед лицом
несчастья. Стало натянуто-тихо. Лицо гостя вдруг покраснело, беглым
движением выразив недовольство неловкостью.

- Чем это у вас так смердит в коридоре? - обратился он к Валтасару
ворчливо.

Тот объяснил с раздражительной мрачностью:

- В одном конце - уборные, в другом - кухня. Заменитель масла подгорает
ароматно.

- Раньше не замечал такой вони...

- Вы не приходили в это время. Ну так что, Илья Абрамович, - продолжил
Валтасар по-деловому, - я уже прозондировал и теперь, что вы скажете... - он
назвал денежную сумму. - Можно будет собрать?

Они заговорили о том, зачем нужны деньги. Разговор этот - с
недомолвками, с оглядкой на меня - остался тогда мною не понятым. Дело же
относилось к запрещению советским законом усыновлять физически неполноценных
детей. Следовало склонить к помощи директора учреждения и кое-кого из
чиновников, для чего существовало средство.

Илья Абрамович извлек из нагрудного кармана книжечку, оказавшуюся
весьма ветхой, и в охотной сосредоточенности принялся перевертывать
замусоленные исписанные листки туда и сюда, хмыкая и покрякивая. Занятие
окончилось тем, что он уставил глаза на Пенцова и, внушительно двинув ими
под изломом пробитых сединою темных бровей, с силой кивнул. В кивке было
что-то грозное.

- Соберем! - с категоричностью сказал Илья Абрамович.

Валтасар как-то странно осмотрительно, словно ощущая тревожную помеху,
обогнул письменный стол и сел за него.

- Арно, подумай и скажи... Хотел бы ты жить у меня и Марфы? Жить как
родной сын?

Мое сердце стукнуло, неожиданным выстрелом кинув кровь в виски. Меня
облило неистовство возбуждения, похожее на взрыв, с каким открылась брешь в
том сумеречном, что окружило меня и бессрочно - после смерти матери, - в
том, что я потом называл то угрюмой негой хищничества, то трусливым
сладострастием лжи. Близость прорыва вызывала безотчетную уверенность в
блаженстве, которым не может не быть все, что ждет за ним. Только так и
могло выразиться сопротивление настоящему.

Но все равно я запомнил токи чего-то неуследимого, что можно назвать
присутствием предчувствий, которое не давалось сознанию восьмилетнего. Горе
от известия о смерти матери тоже никуда не делось, и я сидел в терпком
ознобе угнетенно-повышенного жизнеощущения.

Передо мной был Валтасар, который предполагал ответ, но сохранял
покорное напряжение, и я кивнул, невольно последовав примеру Ильи
Абрамовича.

Тот вскочил и, пока Пенцов выходил из-за стола, схватил мои руки и
потряс их. Затем Валтасар слегка сжал ладонями и погладил мои плечи. Илья
Абрамович торопливо говорил в накале растроганности:

- Я вижу более глубокое... вырвать из нравственных нечистот и не только
дать тепло, но сберечь чистоту для истинного, для прекрасного! Предпосылка
счастья - незамаранность первой близости... - он сердито смутился и сменил
тон на трезво-хлопотливый: - Мы мобилизуем! Обегу всех, в ком есть искра...

Он действительно мобилизовал. Сам залез в долги, даже продал что-то из
своего небогатого имущества. И я был выкуплен.

9.

После влажного бриза возобновился зной. Напал с рассвета - мы взмокли с
Бармалем по пути в школу; с первого же урока класс изнывал, на переменах
только и поминали купание.

Придя из школы, мы застали во дворе всю нашу компанию, готовую к походу
на пляж.

- Опять будешь три часа жрать?! - закричал мне Гога. - Бери куски с
собой - катим!

Он повез меня на велосипеде. Мы катили наезженной колеей по степи,
компания валила следом: сперва Гога не слишком от нее отрывался, наконец не
вытерпел, нажал на педали - мы понеслись.

Сколько раз за шесть лет я преодолел эту дорогу! Когда ни у кого не
случалось велосипеда, на середине пути меня взваливал на спину Саня Тучный.
Восседая на нем, я вдохновенно развлекал друзей:

- Ночь, короче, страшная до бешенства, темень, ветрище! Лезем мы с
Валтасаром по болоту (компания прекрасно знает - мы с Валтасаром сроду не
бывали ни на каком болоте), лезем... и вдруг что-то белое спускается. Да...
Воздушный шар. Вот... А с него... с него...

- Ну? - поторапливает Тучный; всем занятно, что же такое я преподнесу.

- С шара, короче, - два человека. И собака. Только такая, как бы
сказать, собака... что вообще даже и не собака... А робот такой. Вот. Но на
самом деле и не робот. Короче, это те два человека думают, что робот... а
он... а это - пришелец с другой планеты... Оборотень как бы. Он их
заманивает...

Компания шагает некоторое время молча, я с усердной поспешностью
приискиваю продолжение посногсшибательнее.

- Толкай дальше! - требует Саня. - Не сачкуй.

За мое фантазерство я авторитет во дворе - оказался схватчивым учеником
Черного Павла. Недаром я его любимый слушатель. И еще я неупиваемо читаю.
Мне дарят книги, книги - Валтасар, его друзья.

* * *

Мое тринадцатилетие приехали отпраздновать несколько человек из тех,
что выкупили меня. На крупной голове Ильи Абрамовича залихватски сидела
барашковая папаха. Он как-то шало сорвал ее, и полуседые чуть влажные кудри
встопорщились, поблескивая при электрическом свете.