куда-то за Чукаринские болота, и на восьмые сутки, под вечер, вошли в
Тульчин!.. Знаешь, я как-то не задумывался прежде над тем, что значат слова
"земля отцов"! Но когда наша головная машина остановилась на площади
Декабристов и я услышал запах Тульчина, увидел землю Тульчина, небо Тульчина
и в небе не самолеты, нет, и не следы трассирующих нуль - от края до края, -
а сизого голубя, первого сизого голубя, которого выпустил в нашу честь
мальчишка с Рыбаковой балки... И когда мой шофер обернулся ко мне и сказал:
"Вот вы и на родине, товарищ старший лейтенант..."
(Усмехнулся.) Прости, я тебя перебил... Что же было дальше?
уже кое-что слышали про его "подвиги". Он пытался скрыться, но мои ребята
поймали его и привели в отдел...
глаза. Хотел узнать и не мог. Но я ему напомнил, кто я такой. Я сказал ему:
"Да, да, это я - Давид Шварц, сын Абрама Ильича Шварца с Рыбаковой балки..."
напророчил!
было кончено, ко мне пришла его сестра - Маша.
пролежала там - с вами, во рву... А на третью ночь она выбралась и приползла
домой... Ее прятали по очереди Митя Жучков и Танькины родные - Сычевы... И
вот она пришла ко мне, и мы отправились с нею вдвоем за линию железной
дороги, к разъезду...
чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту стену. Она находилась за
линией железной дороги, на разъезде Тульчин-товарный. Это простая пожарная
стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене
по вечерам приходит плакать русская женщина - сестра предателя, жена
честного человека - красавица Маша Филимонова!
виноват. Особенно в тот вечер, когда ты приехал в Москву...
И я даже больше. Много больше. Потому что ведь это я когда-то заставил тебя
поверить в то, что сначала - счастье, а уже потом - все остальное... Нет,
Додик, нет! (Покачал головой, улыбнулся.) Знаешь, о ком я сейчас подумал? О
моем внучке, о твоем маленьком сыне! Ах, как он будет гордиться тобой,
Додик! И уж он-то обязательно скажет людям: "Это мой папа - Давид Шварц,
старший лейтенант, участник Великой Отечественной войны, награжденный
орденами и медалями..." И уж ему-то даже в голову не придет стыдиться тебя!
И тебе тоже не нужно будет ни лгать, ни ловчить для того, чтобы твой
маленький сын узнал, как выглядит счастье... Что? Разве не так?
альбома пропали три открытки... И я поверил тебе, когда ты сказал, что не
брал их...
повторится, Давид! (Прислушался к чему-то, что слышно только ему одному,
встал.) Ну, мне пора!
не приносят писем и телеграмм. Мы не увидимся больше. Может быть, я тебе
приснюсь... Впрочем, я не люблю, когда люди вспоминают и рассказывают свои
сны... Мало ли что кому может присниться?! Прощай, мой родной!..
падавшее на табурет. Гудит поезд. Стук колес становится громче. Это санитары
выносят в тамбур носилки, покрытые белой простыней. Людмила дрожащими руками
торопливо прибирает опустевшую койку Одинцова, разглаживает одеяло, взбивает
подушку. Захлопывается дверь в тамбур. Тишина. За окнами вагона понемногу
начинает светать. Людмила садится на табурет возле койки Давида.
Люда?
любимый, ненаглядный мой. Ты будешь слышать. Ты будешь видеть. Ты
встретишься с Таней!.. (Сжала руки.) Ах, какая простая беда приключилась со
мной - я люблю тебя, а ты любишь свою красивую Таню...
тот день, шестнадцатого октября. Я даже не знаю где она была и что она
делала. И это я одна стояла под репродуктором на площади Пушкина и слушала,
как ты играешь мазурку Венявского. И ревела в три ручья, как самая последняя
дура...
отворачивается в сторону, к окну.)
маленький домик. Совсем игрушечный. Поблескивают окна. Из трубы идет дым.
Там, верно, живет бакенщик! (Вздохнула.) Если бы я могла, милый, - я
остановила бы сейчас поезд, взяла бы тебя на руки, постучала бы в дверь
этого домика... Многим, я думаю, многим, и не один раз, приходило это в
голову! И еще никто и никогда не отважился почему-то на это! А ведь как,
казалось бы, просто - остановить поезд, соскочить вдвоем со ступенек
вагона...
окнами чугунные стропила моста.
покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тревожный шепот
прокатывается по вагону: