Чтение 28–й страницы книги ~Сотников~

думал, что ничего уже исправить нельзя. Всегда и всюду он ухитрялся найти
какой-нибудь выход, но не теперь. Теперь выхода не было. Исподволь его
начал одолевать страх, как в том памятном с детства случае, когда он спас
девчат и коня. Но тогда страх пришел позже, а в минуту опасности Коля
Рыбак действовал больше инстинктивно, без размышлений, и это, возможно,
все и решило. Впрочем, это случилось давно, еще до колхозов, в пору его
деревенского детства - что было вспоминать о том? Но почему-то вот
вспоминалось, вопреки желанию, - видимо, тот давний случай имел какую-то
еще непроясненную связь с его нынешним положением.

Жили они в деревне, не хуже и не лучше других, считались середняками. У
отца был ладный буланый коник, молодой и старательный, правда немного
горячий, но Коля с ним ладил неплохо. В деревне ребята рано принимаются за
крестьянский труд, в свои неполные двенадцать лет Коля уже пробовал
понемногу и косить, и пахать, и бороновать.

В тот день возили с поля снопы.

Это считалось совсем уже мальчишечьим делом. Дорога была знакомой,
изученной им до мельчайших подробностей. Почти с закрытыми глазами он
помнил, где надо взять чуть-чуть стороной, где держать по колеям, как
лучше объехать глубокую, с водой, рытвину в логу. Самым опасным местом на
этой дороге была Купцова гора - косогор, поворот и узкий овражек под
высоким обрывом. Там надо было смотреть в оба. Но все обходилось
благополучно. Отец подобрал последние крестцы в конце нивы и, видно,
нагрузил телегу с избытком - едва хватило веревки, чтобы увязать воз. К
нему наверх взобрались еще семилетняя сестренка Маня и соседская девочка
Люба.

Всю дорогу, переваливаясь из стороны в сторону, он тихо ехал на высоком
возу, как всегда уверенно управляя конем. Миновали Купцову гору, дорога
пошла в лог. И тогда что-то случилось с упряжью, конь не сдержал, телега
высоко задралась левой стороной и стала клониться направо. Коля бросил
взгляд вниз и скатился с воза.

Ясно поняв, что должно произойти затем, он в каком-то бездумном порыве
бросился под кренящийся тяжелый воз, подставляя под его край свое еще
слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была неимоверной, в другой раз он,
наверное, ни за что бы не выдержал, но в этот момент выстоял. Девочки
скатились на землю, его завалило снопами, но лошадь все же как-то
справилась с возом и отвернула передок в сторону от угрожающей крутизны
оврага.

Потом его хвалили в деревне, да он и сам был доволен своим поступком -
все-таки спас от беды себя, коня и девчонок - и начал думать тогда, что
иначе поступить не мог. И еще Коля поверил, что он человек смелый. Самым
важным было, конечно, не растеряться и не струсить.

И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.

Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет,
здесь нужно что-то другое, чего ему явно недоставало. Тут он связан по
рукам и ногам и, видно, ничего уже сделать не сможет.

Но неужели тот следователь врал, когда что-то обещал ему, даже как
будто уговаривал? Наверно, напрасно Рыбак тогда не согласился сразу -
завтра как бы не было поздно. Впрочем, оно и понятно. Следователь тут,
наверно, не самый большой начальник, есть начальство повыше, оно
приказало, и все. А теперь поправить что-либо, переиначить, наверно, уже
поздно.

Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в
покорности смерть - он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками
задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...

16

После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно
обессилил его, Сотников ненадолго заснул. Проснувшись, он неожиданно
почувствовал себя мокрым от пота; столько времени паливший его жар
сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под своей волглой
шинелью. Но голове стало вроде бы легче, горячая одурь, туманившая его
сознание, исчезла, общее самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные,
распухшие кисти рук и не набрякшая застаревшей болью нога, то он,
возможно, посчитал бы себя здоровым.

В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось
по частым, напряженным вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному
дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял, что истекает их последняя
ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством
встретить смерть. Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков:
оставить его живым они не могли - могли разве что замучить в том
дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля мгновенно и
без мук оборвет жизнь - не самый худший из возможных, во всяком случае,
обычный солдатский конец на войне.

А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с оружием
в руках казалась ему недостижимой роскошью, и он почти завидовал тысячам
тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте великой войны.

Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал,
исполняя свой долг гражданина и бойца. Пусть не так, как хотел, - как
позволили обстоятельства: несколько врагов все же нашло смерть и от его
руки.

И вот наступил конец.

Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго
определить выбор. Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это
последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая
оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем
определит свои с ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут
последним проявлением его "я" перед тем, как оно навсегда исчезнет.

На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с собственной
смертью. Сотников на несколько коротких часов приобрел какую-то особую,
почти абсолютную независимость от силы своих врагов. Теперь он мог полной
мерой позволить себе такое, что в другое время затруднялось
обстоятельствами, заботой о сохранении собственной жизни, - теперь он
чувствовал в себе новую возможность, не подвластную уже ни врагам, ни
обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся, и это давало ему
определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним
тоже. Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно
логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все на
себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание, в
перестрелке ранил полицая, что он - командир Красной Армии и противник
фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.

По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее, чем
другим, это пожертвование было необходимо и ему самому. Сотников не мог
согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой случайностью по воле
этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то
утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела
осуществить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она
человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.

Было холодновато, время от времени он вздрагивал и глубже залезал под
шинель. Как всегда, принятое решение принесло облегчение, самое
изнурительное на войне - неопределенность больше не досаждала ему. Он уже
знал, когда произойдет его последняя битва с врагами, и знал, на какие
станет позиции. С них он не отступит. И хотя этот поединок не сулил ему
легкой победы, он был спокоен. У бобиков оружие, сила, но и у него тоже
есть на чем постоять в конце. Он их не боялся.

Немного пригревшись под шинелью, он снова незаметно уснул.

Приснился ему странный, путаный сон.

Было даже удивительно, что именно такой сон мог присниться в его
последнюю ночь. Он увидел что-то из детства и среди прочего
незначительного и малопонятного какую-то нелепую сцену с отцовским
маузером. Будто Сотников начал вынимать его из кобуры, неосторожно
повернул в сторону и сломал ствол, который, как оказалось, был не
стальной, а оловянный, как в пугаче. Сотникова охватил испуг, хотя в то
время он был уже совсем не мальчишкой, а почти что нынешним или, возможно,
курсантом - действие почему-то происходило в ружейном парке в училище. Он
стоял возле пирамиды с оружием и не знал, как быть: с минуты на минуту
здесь должен был появиться отец. Сотников бросился к пирамиде, но там не
оказалось ни одного незанятого места, во всех гнездах стояли винтовки.
Тогда он дрожащими руками рванул жестяную дверцу печки и сунул пистолет в
черную, с окурками дыру топки.

В следующее мгновение там засветился огонь - раскаленные пылающие
уголья, в которых как будто плавилось что-то яркое, и он в совершенной
растерянности стоял напротив, не зная, что делать. А рядом стоял отец. Но
Сотников-старший даже не вспомнил про маузер, хотя у сына было такое
ощущение, что он знал обо всем происшедшем за минуту до этого. Потом отец
опустился перед топкой на корточки и вроде сожалеюще сказал шепелявым,
старческим голосом: "Был огонь, и была высшая справедливость на свете..."

Сотникову показалось, что это из библии - толстая ее книга в черном
тисненом переплете когда-то лежала на материнском комоде, мальчишкой он
иногда листал ее желтые, источавшие особенный, обветшало-книжный запах
страницы. Теперь ему было удивительно слышать, как библию цитировал отец,
который не верил в бога и открыто не любил попов.

Неизвестно, как долго горел тот огонь в печке, сознание Сотникова опять
погрузилось во мрак. Наверно, не скоро еще он стал приходить в себя, начав
различать поблизости какие-то невнятные звуки: стук, шорох соломы и тихий
старческий голос. Когда же вернулось ощущение реальности. Сотников понял,
что это гоняли крыс. Окончательно очнувшись, он долго, мучительно