Чтение 2–й страницы книги ~Странник играет под сурдинку~

встал, и тут я увидел, что он слепой. "Не вставай, я не хотел тебе
помешать",- сказал я и сел рядом.

Мы потолковали о том, о сем, я узнал, что ему восемнадцать, что ослеп
он на четырнадцатом году, в остальном вполне здоров; его щеки и подбородок
были покрыты первым пушком. Еще слава богу, что здоровье у него хорошее,
сказал он. Ну, а зрение... И я полюбопытствовал, помнит ли он, как выглядит
мир. Да, конечно, он сохранил немало приятных воспоминаний с той поры.
Вообще он казался довольным и спокойным. Весной его повезут в Христианию, к
профессору, сделают операцию, может, зрение и вернется, хотя бы настолько,
чтобы ходить без посторонней помощи. Авось как-нибудь все и уладится. Умом
он, конечно, не блистал, видно было, что он много ест и поэтому очень
упитанный и сильный, как зверь. Но что-то в нем чувствовалось нездоровое,
какое-то слабоумие - иначе нельзя понять такую покорность судьбе. Столь
наивная вера в будущее может покоиться только на глупости, подумал я, только
при известной неполноценности человек может быть не просто доволен жизнью,
но даже ожидать в будущем счастливых перемен.

Но я загодя настроился извлекать хоть малые уроки из всего, что ни
встречу по пути; даже этот несчастный, сидя на пороге своего дома, кой-чему
научил меня. Ведь отчего он не признал меня и окликнул Ингеборг, женщину?
Значит, я шел слишком тихо, забыл, что надо топать, значит, у меня слишком
легкая обувь. Меня испортили все зти тонкости, к которым я привык, теперь
мне надо снова переучиваться на крестьянина.

Три дня ходу осталось до цели, к которой влечет меня любопытство, до
Эвребе, до капитана Фалькенберга. Хорошо бы прийти туда пешком и спросить,
нет ли у них работы, хозяйство большое, а впереди долгая весенняя страда.
Шесть лет назад был я здесь в последний раз. Прошло многo времени, а я уже
несколько недель не бреюсь, значит, никто меня не узнает.

Была середина недели, я хотел подгадать так, чтобы заявиться туда в
субботу вечером. Тогда капитан разрешит мне остаться на воскресенье,
подумает над моей просьбой, а в понедельник придет и скажет: да или нет.

Может показаться странным, но я не испытывал никакой тревоги при мысли
о том, что меня ожидает, никакого беспокойства, я шел себе и шел потихоньку
мимо усадеб, через леса и поля. Про себя я думал: в этом самом Эвребе я
провел когда-то несколько недель, богатых событиями, я даже был влюблен в
хозяйку, в фру Ловису. Да, влюблен. У нее были светлые волосы и серые темные
глаза, она казалась молоденькой девушкой. Это было шесть лет назад,- так
давно,- изменилась ли она с тех пор? Меня время не пощадило, я поглупел и
отцвел, я стал равнодушным, нынче я смотрю на женщину как на книжную
выдумку. Мне конец. Что с того? Все на свете имеет конец. Когда это ощущение
возникло впервые, я испытал такое чувство, будто у меня что-то пропало,
будто мои карманы обчистил вор. И я задумался - могу ли я перенести
случившееся, могу ли примириться с собой самим. Отчего же нет. Я не тот, что
прежде, но это совершилось бесшумно, совершилось мирно и неотвратимо. Все на
свете имеет конец.

В преклонном возрасте человек не живет настоящей жизнью, он питается
воспоминаниями. Мы подобны разосланным письмам, мы уже доставлены, мы
достигли цели. Не все ли равно, принесли мы радость или горе тем, кто нас
прочел, или вообще не вызвали никаких чувств. Я благодарен за жизнь, жить
было интересно!

Но эта женщина, она была такой, каких издавна знают мудрецы:
беспредельно малый разум, беспредельно великая безответственность,
легкомыслие, суетность.

В ней многое было от ребенка, но ничего - от детской невинности.

Я стою у придорожного столба, здесь поворот на Эвребе. Я не испытываю
волнения. Огромный и светлый день лежит над лесами и лугами, в полях там и
сям пашут и боронят, работа на солнцепеке идет ни шатко ни валко, словно в
полуденной истоме. Я прохожу мимо столба, мне надо как-то протянуть время, а
уж потом сворачивать. Час спустя я углубляюсь в лес и брожу там; цветет
ягодник, благоухает молодая листва. Стая дроздов гонит перед собой по небу
одинокую ворону, они галдят что есть мочи. Это похоже на беспорядочный стук
негодных кастаньет. Я ложусь на спину, подкладываю мешок под голову и
засыпаю.

Потом я просыпаюсь и иду к ближайшему пахарю, мне хочется расспросить
его о Фалькенбергах из Эвребе, живы ли они и как у них дела. Пахарь дает мне
уклончивые ответы, он стоит, прищурив глаза, и говорит с хитрецой: "Еще
вопрос, дома ли капитан".- "А что, он часто уезжает?" - "Да нет, наверное,
дома".- "Он уже отсеялся?" Пахарь с ухмылочкой: "Пожалуй, что и нет".- "У
него людей не хватает?" - "А мне почем знать, пожалуй, что и хватает. И
отсеяться он давно отсеялся. Навоз еще когда вывозили. Так-то".

Он прикрикнул на лошадей и снова взялся за плуг, а я пошел следом. У
такого много не узнаешь. Но когда он во второй раз дал отдых лошадям, я
сумел вытянуть из него еще несколько противоречивых фраз о хозяевах Эвребе.
"Капитан каждое лето уезжает на учения, ну, а фру тем временем сидит без
него. Гостей-то у них всегда полон дом, но самого капитана нет. Не подумайте
плохого, дома ему быть приятнее, но ведь на ученья-то надо ездить, куда
денешься. Нет, детей у них покамест нет и навряд ли будут. Хотя, что это я,
может, еще и дети будут, целая куча, если понадобится. Н-но, каторжные!"

Мы снова пашем и снова отдыхаем. Мне не хотелось бы попасть в Эвребе
некстати, и я выспрашиваю, есть ли сегодня гости у Фалькенбергов. "Сегодня,
пожалуй что, и нет. Они там частенько бывают, а так-то... Играют, поют во
всякое время, а так-то... Спору нет, Фалькенберги - люди благородные и денег
у них хватает, а уж до чего там богато и пышно..."

Горе мне с этим пахарем. Теперь я пытаюсь разузнать хоть немного о
другом Фалькенберге, старом моем товарище, который вместе со мной валил лес,
а при нужде настраивал рояли, о Ларсе Фалькенберге. Вот когда ответы пахаря
становятся вполне определенными. Да, Ларс здесь. Еще бы ему не знать Ларса!
Ларс взял расчет в Эвребе, а капитан отвел ему для жилья маленькую вырубку.
Ларс женился на служанке по имени Эмма, и у них двое детей. Люди они
работящие и расторопные, держат на той же вырубке двух коров.

Борозда кончается, пахарь разворачивает лошадей, я говорю: до свидания
- и ухожу.

Вот я стою перед усадьбой в Эвребе, я узнаю все постройки, хотя они
облиняли и выцвели. Еще я вижу, что флагшток, который я устанавливал шесть
лет назад, стоит где стоял, но на нем уже нет ни каната, ни блоков.

Вот я и достиг цели. Время - четыре часа пополудни, двадцать шестое
апреля.

В старости хорошо запоминаешь даты.

1

Все вышло не так, как я предполагал: капитан Фалькенберг спустился ко
мне, выслушал мою просьбу и не сходя с места, отказал: людей у него
достаточно, а пахота почти закончена.

Ладно. А нельзя .ли мне посидеть в людской и отдохнуть немного?

Это пожалуйста.

Капитан не предложил мне остаться на воскресенье, он повернулся и ушел.
Вид у него был такой, будто он только что встал, на нем была нижняя рубашка,
он даже жилета не надел, а поверх рубашки набросил куртку. У него поседели
волосы на висках и в бороде.

Я сидел в людской и ждал, когда батраки соберутся к полднику. Пришел
один взрослый батрак и один мальчишка, я поговорил с ними и узнал, что
капитан ошибся, когда сказал, будто пахота почти закончена. Пусть так! Я не
скрываю от них, что ищу работы, а если они хотят знать, чего я стою, то вот,
пожалуйста, хороший отзыв, который я давным-давно получил от херсетского
ленсмана. Когда батраки снова идут в поле, я вскидываю на плечи мешок и иду
за ними. Я заглядываю в конюшню и вижу там непривычно много лошадей, я
заглядываю в коровник, курятник, свинарник и вижу, что прошлогодний навоз
лежит в куче и до сих пор не вывезен на поле.

Как же это?

-- А мы чем виноваты? - отвечает батрак. - Я с конца зимы начал возить,
а был один. Сейчас нас, можно сказать, двое, но уже приспело время пахать и
боронить.

Пусть так!

- Счастливо оставаться, - говорю я и иду прочь. Я хочу побывать у
своего дружка, у Ларса Фалькенберга, но об этом я ничего им не говорю.
Высоко, по-над лесом я вижу несколько новых домиков и понимаю, что это,
должно быть, и есть вырубка.

Батрак явно встревожился при мысли, что капитан упускает рабочую силу,
оглядываясь на ходу, я вижу, как он мчится через двор к господскому дому.

Я успеваю отойти шагов эдак на двести, когда батрак догоняет меня и
говорит, что меня все-таки взяли, он переговорил с капитаном, и капитан
предоставил ему распоряжаться по-своему. "До понедельника тебе все равно
делать нечего, ступай пока в людскую, тебе дадут поесть".

Батрак вообще неплохой парень. Он идет за мной на кухню и говорит:
"Накормите этого человека, он будет у нас работать".

Незнакомая стряпуха, незнакомые служанки, я съедаю свою порцию и выхожу
во двор. Из господ никого не видать.

Мне тошно целый вечер сидеть без дела в людской, и я иду за батраками в
поле. Мы разговариваем. Батрак родом из крестьянской семьи, их хутор в
северной части прихода, но раз он не старший сын, хутор к нему не перейдет,
вот он и решил на время наняться в батраки. Ей-же-ей, он мог сделать выбор и
похуже. Нельзя сказать, что капитан с каждым годом все больше и больше
занимается хозяйством, напротив, он все больше и больше его запускает, дома
он теперь бывает редко, и батрак действует по своему усмотрению. Вот, к
примеру, в прошлую осень он поднял большие участки заболоченной целины, в
этом году он будет там сеять, батрак показывает: вот здесь он распахал,
здесь еще собирается распахать, а погляди-ка на озимые, ишь как поднялись.