Чтение 25–й страницы книги ~Странник играет под сурдинку~

Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс - рыть канаву, но какая-то
неуловимая тень омрачила наше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал:

- Жалко, что капитан уезжает.

Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам,
ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему
понадобилось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не
поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не
встала фру?

Да, теперь они часто ссорились.

Опять дошло до того, что они почти не разговаривали друг с другом, а
если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили
глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и
советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив,
просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось
главным образом для людей и ни для чего более.

Как это все печально!

Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на
дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас
она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно
тосковала - ни гостей, ни веселья, ни шума, ни радости, одно только горе и
стыд.

Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бремя, он и нес его,
сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе
поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру
по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную
признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался
за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел.
Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не
напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забывшись,
говорила: "Ты знаешь, мне так нездоровится!" или: "Ты знаешь, я уже не могу
столько ходить!" Тогда он отвечал: "Перестань, Ловиса!" - и хмурил брови. И
тут же вспыхивала ссора: "Опять ты мне напоминаешь?" - "Почему я? Ты сама
напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя
бесстыдной".- "Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было лучше!" -
"Или у твоего молокососа!" - "Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он
однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо
лучше, чем ты".

Ах, какие безответственные слова она говорила, наверное, она даже не
отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала
испорченной. Фру Фалькенберг - и испорченность? Может, это и не так, бог
весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню,
расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я снова начал
ревновать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все
посходили, что ли? Разве не нам, пожилым людям, следует отдавать
предпочтение? Или это неискушенность Нильса ее раззадоривала? Или она
пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле?
Однажды она пришла к нам, к Гринхусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и
долго сидела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам
гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно
богатыри, воздвигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя
безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не
оставила эту новую привычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не
пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню,
чтобы мы простили ей заигрывание с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где
правда - неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен - тот и вовсе
ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла:

- Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать
родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода.

Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подошла ко мне и спросила:

- А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в
Эвребе?

Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся
ответить, что как же, как же, помню.

- Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь?

Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось поговорить именно со
мной, чтобы как-то рассеяться. Я решил помочь ей, пойти навстречу. Кстати
сказать, воспоминания и меня взволновали. Я ответил:

- Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем
озябли.

- Не я, а ты,- перебила она.- Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое
одеяло.

Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил
бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не
так уж изменили меня.

- Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а помните, как мы вместе
ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали
меня.

Я обхватил руками столб и прислонился к перилам.

Должно быть, это движение ее оскорбило, она решила, что я вознамерился
завести с ней длинную беседу, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется,
я слишком много себе позволил, но после долгих скитаний я как-то отвык от
всяких тонкостей.

Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно.
Нет, нет, она была той же приветливой, просто стала обидчивой и
подозрительной из-за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обычной
неловкости.

-- Ну хорошо,- сказала она,- надеюсь, тебе живется в Эвребе не хуже,
чем тогда.

Она кивнула мне и ушла.

Прошло несколько дней. Капитан не возвращался, зато он прислал жене
ласковую открытку, где писал, что надеется быть дома через неделю и
одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода.

- Вот смотри,- сказала фру, подходя ко мне с открыткой.- Капитан выслал
все на твое имя и просит тебя съездить на станцию.

Мы читали открытку вдвоем, посреди двора, дело было в полдень. Не знаю,
как бы это получше объяснить, я стоял рядом с ней, наши головы сблизились, и
это отрадное ощущение пронизывало меня с головы до ног. Дочитав открытку,
она подняла глаза. Нет, теперь это не была игра, но она не могла не
заметить, как изменилось выражение моего лица. Неужели и она тоже
почувствовала мою близость? Тяжелый взгляд устремился на меня, два глаза, до
краев налитые нежностью. В, них не было ни грана расчетливости, жизнь,
которую она вынашивала под сердцем, придала ее взгляду почти нездоровую
глубину. Она задышала учащенно, лицо ее залилось темной краской, она
повернулась и медленно пошла прочь.

А я так и остался с открыткой в руке. Она ли мне отдала ее, сам ли я ее
взял?

- Ваша открытка,- крикнул я,- вот, пожалуйста!

Она, не оглядываясь, протянула руку, взяла открытку и пошла дальше.

Это происшествие занимало меня много дней подряд. Не следовало ли мне
пойти за ней, когда она ушла? Надо было рискнуть, надо было попытаться, ведь
ее дверь так недалеко. Нездоровье? А зачем тогда она пришла ко мне с
открыткой? Могла распорядиться через кого-нибудь на словах. Я вспомнил, как
шесть лет назад мы стояли точно в таких же позах и читали телеграмму
капитана. Может быть, она решила повторить эту сцену, может быть, это
благотворно на нее влияет?

Встретив ее после описанных событий, я не заметил в ней ни тени
смущения, она была благосклонна и холодна. Значит, надо выкинуть все из
головы. И то сказать, чего я хочу от нее? Ничего не хочу.

Сегодня к ней приехали гости, дама какая-то с дочерью, соседки. Должно
быть, они прослышали, что капитан уехал, и явились, чтобы немножко
поразвлечь фру, а может, из простого любопытства. Встретили их хорошо, фру
Фалькенберг была любезна, как прежде, и даже играла для них на рояле. Когда
они собрались домой, фру пошла их провожать до проселка и обстоятельно с
ними толковала про домашнее хозяйство и забой скота, хотя голова у нее была,
надо думать, занята совсем другим. Она казалась такой оживленной, такой
веселой. "Приезжайте снова, по крайней мере, Софи".- "Спасибо, приедем".- "А
вы разве никогда не заглянете к нам в Недребе?" - "Кто, я? Не будь так
поздно, я и сейчас бы с вами поехала".- "Ну, завтра тоже будет день".- "Вот
завтра я, пожалуй, и приеду. Это ты? - обратилась фру к Рагнхильд, которая
вышла за ней с шалью.- Ты меня смешишь, откуда ты взяла, что мне холодно?"

У всех дворовых как-то отлегло от сердца, и мрачные мысли больше не
тревожили нас. Мы с Гринхусеном сооружали объемистый отстойник, а Ларс
Фалькенберг все дальше и дальше вел канаву. Раз капитан задерживается, я
решил поднажать, чтобы сделать большую часть работы до его возвращения. Вот
будет здорово, если мы вообще все кончим! Его наверняка порадует такой
сюрприз, потому что, ну да, потому что они опять поссорились накануне его
отъезда. Что-то снова напомнило капитану о его беде, может, ему попалась на
глаза несожженная книга в комнате фру. Капитан кончил словами: "Я сведу весь
лес, чтобы выплатить долги. И могу продать урожай за большие деньги. А уж
тогда пусть бог меня простит - как я ему прощаю. Покойной ночи, Ловиса".

Когда мы уложили последний камень и скрепили все цементом, мы -
Гринхусен и я - пришли на помощь Ларсу Фалькенбергу и начали копать, каждый
на своем участке. Работа спорилась, порой приходилось взрывать камень, порой
убирать с дороги деревья, но вскоре от запруды ко двору протянулась ровная
черная линия. Тогда мы вернулись к началу канавы и начали докапываться до
нужной глубины. В конце концов канаву роют не для красоты, а для того, чтобы
уложить в нее трубы и засыпать тотчас землей, а главное, уложить их ниже
уровня мерзлоты и успеть до морозов. По ночам землю уже слегка прихватывало.
Даже Нильс бросил все свои дела и пришел к нам на помощь.