полотняным верхом. Полотно выгорело почти до белизны и пришло в
катастрофическую ветхость. Наверное, кое-где его посекли пули и
осколки, но большинство дыр было куда менее героического
происхождения. Когда-то полотно пытались латать, его и камуфлировать
пытались, даже совсем недавно, однако скоро бросили это дело, правда,
непонятно почему.
увидав, какой арсенал они забирают с собою. Все же он удержался от
реплики. Мое дело ставить задачу, а как ее решить - им виднее, -
рассудил он.
почти не разговаривали. Малахов сказал: отдыхайте; сейчас организую
горячий обед.
дивизионной разведроты, и они отправились куда-то на НП - наблюдать
вражеский передок на предмет его перехода этой же ночью. Возвратились
в сумерках. Командиром разведроты оказался капитан довольно плотного
сложения, какое не часто бывает у молодых людей; этому было немного за
двадцать, хотя рассеянный вечерний свет и война щедро набавляли ему
годы. Он подошел к Малахову и отдал честь четко и вполне по уставу, но
в каждом движении была неуловимая свобода и чувство уверенности в
себе; может быть, даже точнее будет сказать - уважения к себе.
Малахову такое всегда нравилось в людях; если только за этим, конечно,
не угадывалась примитивная самовлюбленность.
людьми.
старше двадцати. Что-то еле уловимое восточное, то ли в скулах, то ли
широковато лицо. Малахов усмехнулся: "Во всех нас нет-нет да пробьется
татарская кровь. Такова Русь!"
малость, а комдив велел в койку. С ним не поспоришь, с вашим комдивом.
А когда я вернулся, ребят уж след простыл.
плохо, и Малахову не понравилось. "Вначале он держался куда лучше", -
с раздражением подумал Алексей Иннокентьевич.
исключено, что все они живы и здоровы. По крайней мере, я буду именно
так думать, пока не получу иных, достоверных данных. Во-вторых,
капитан Сад, рискну вам напомнить, что мы находимся на войне, где
благородство хоть и похвально, однако не всегда уместно. Поясняю: если
я откликнусь на ваш благородный порыв, это может помешать моей группе
выполнить задание.
это со мной? - изумленно думал он. - И я ли это говорю? И чем он
провинился, что я так напустился на него?"
выговорится, и тогда сказал, вернувшись к своему первоначальному тону:
только я знаю, что те ребята ждут меня. Они знают, что я приду и
выручу их.
углубилась во вражеский тыл.
8
разведчики вышли на связь - все протекало по плану. Следующего сеанса
радиосвязи Малахов не стал ждать, потому что наконец-то наши армии,
срезавшие "белорусский балкон", ворвались в Минск. Малахов выхлопотал
сорокавосьмичасовой отпуск, нашел оказию (совсем новенький "Дуглас", в
котором летел молодой авиационный генерал с офицерами штаба; его
корпус вроде бы собирались передать 8-й воздушной армии, и теперь он
возвращался после рекогносцировки) - и уже четвертого июля был в
родном городе. Его дома на Советской уже не существовало: фашисты
взорвали его фугасом. Люди только начинали возвращаться в город, и
вообще мало кто уцелел. Но Малахов знал, как искать, и нашел соседей
по парадному; они жили за вокзалом, совсем в другой стороне; немцы
выселили их еще в сорок втором, и ведь прежний дом на Советской был
огромен, и всегда казалось, что все живут сами по себе, и если знаешь
еще кого-нибудь из жильцов, так только наглядно, а самое близкое
знакомство дальше просьбы о куске стирального мыла или коробки спичек,
чтобы лишний раз не бежать в лавку, не шло. Но война все перевернула и
обострила память; люди боялись выходить на улицу и откровенно
разговаривать с малознакомыми людьми, но что-то сплотило всех, каждый
стал словно частичкой одного огромного организма, и что бы ни
произошло с кем-нибудь из них, какими-то неведомыми путями это почти
сразу становилось известным всем.
все складывалось иначе, и когда, закончив институт, он вскоре защитил
кандидатскую о функциональных особенностях праискусства
северо-западных славян. Он изучал славянские языки и читал "Поучения
Ярослава Мудрого", словно был его современником. Но, как это часто
бывает, стало затягивать в орбиту общественно-политической работы.
Однако жизнь распорядилось иначе. В составе интербригады он сражался в
Испании. Затем оказался в Германии. И это определило его дальнейшую
судьбу. Но он всегда знал, что у него есть семья, любящая жена и две
чудные дочки, которых он подолгу не имел права даже мысленно называть
по имени, потому что не имел права даже думать по-русски. Но они
все-таки были у него! И они всегда его ждали! Он это знал, и оттого
его никогда не покидало чувство глубокой осмысленности и полноты
жизни. Даже в самых критических, самых безнадежных ситуациях он не
чувствовал себя загнанным в угол и опустошенным, потому что прямо в
его сердце из их сердец лилась неиссякаемая сила и вера в него, потому
что он знал: сколько бы лет ни прошло, они его будут ждать все трое,
по вечерам собираться в гостиной вокруг стола, над которым парит
огромный шелковый абажур с кистями и расписными осенними листьями,
будут говорить о нем и ждать, потому что в нем - вся их жизнь, так же
как в них была вся его жизнь, и это ради них он жил среди врагов, и
говорил на их языке, на котором уже невозможно было написать
что-нибудь подобное "Ich grolle nicht" [Начало стихотворения Гейне "Я
не ропщу..." - прим. авт.], так как в нем осталось всего несколько
десятков слов: команды, военные термины да еще
мелкобуржуазно-патриотический набор.
далеко. Конечно же, он беспокоился о семье, но не сомневался, что о
ней позаботятся, и когда наконец-то добрался до Москвы, ожидал, что
если и не застанет семью здесь, то по крайней мере узнает, куда ее
эвакуировали.
Алексея Иннокентьевича принялись хлопотать об эвакуации его жены и
детей, и все сложилось бы иначе, если бы жена Малахова не отказалась
наотрез сниматься с места. Она хотела "дождаться Лешу в своем доме;
здесь каждая мелочь - это часть нас, нашей жизни, он любит нас в этих
вещах; и даже воздух этих комнат ему дорог особенно; я сохраню его для
Леши...".
причина была в младшей дочери Малахова. У нее от рождения были
парализованы ноги. Мать считала виновной себя: что-нибудь съела не то,
или выпила лишнюю рюмку вина во время беременности, или
перенервничала... Двенадцать лет ее сердце не знало покоя, она терзала
себя, ну и Алексею Иннокентьевичу иногда приходилось нелегко; не
говоря уже о старшей дочери, которой досталось меньше любви и
внимания, но у нее был отцовский характер, мягкий и покладистый, она
была добра и отличалась готовностью найти оправдание кому угодно,
только не себе. Сама она этого не осознавала, как не могла оценить и
своей роли в семье, и лишь Алексей Иннокентьевич (поскольку в силу
обстоятельств большей частью наблюдал их как бы со стороны) понимал,
что на ее самопожертвовании, переходящем в самоотрицание, держится мир
и покой в семье, и вообще вся семья на ней держится, скрепленная ее
любовью и добротой.
места. Когда же ее все-таки удалось уговорить, в последнюю минуту
выхлопотав половину купе в формирующемся поезде, немцы разбомбили
вокзал, а "эмка", посланная за семьей, так и не объявилась вообще...
Березин Федор
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Русанов Владислав
Березин Федор