Чтение 21–й страницы книги ~На испытаниях~

- Эвона, - сказала одна из них. - Любовь Ивановну еще зимой сняли.

- За что?

- Говорят, за употребление.

- Вот оно что! А кто же теперь хлебом торгует?

- Катька с Троицкого.

- Ну, и как она? Не употребляет?

- Нам что? Нам без разницы.

- Где же она сейчас, эта Катька? Хочу познакомиться.

- Кто ее знает? Може, на базу ушла, а може, еще куда. Магазин с утра
под замком.

- Самое скверное, - сказал Скворцов, отойдя на приличное расстояние, -
это полное равнодушие к нарушению законности. "Магазин" с утра под замком
- и никого это не возмущает. Ждали и еще подождут. Без хлеба-то не
проживешь. "Ушла на базу" - поди проверь: то ли она сейчас белье стирает,
то ли правда сидит на базе, ждет заведующего, а вместо него - замок.

- И неужели ничего нельзя сделать? - опять болезненно спросила Лида.

- Трудно. И чем дальше от центра, тем трудней. Конечно, если не
пожалеть сил, можно добиться, чтобы сняли эту Катьку с Троицкого. А что
толку? Видите, все магазины закрыты, кроме "Лихрайпотребсоюза". Давайте
зайдем?

На дверях "Лихрайпотребсоюза" висело написанное от руки объявление:

"16-го и 17-го июля в магазине будут выдавать дефецытные товары в обмен
на здачу яйца гражданами".

- Это интересно, - сказал Скворцов. - Сегодня как раз семнадцатое июля.

Внутри магазина было темновато, пахло сбруей и гуталином. За прилавком
восседала крутоплечая женщина в перманенте, с выщипанными бровями. На
вошедших она даже не взглянула.

- Как у вас с дефицитными товарами? - громко спросил Скворцов.

- Кончились, - с царственным величием ответила женщина.

- А что же у вас было?

- Сапоги резиновые, тахта, гвозди, часы "Заря".

- Ай-яй-яй, досада какая! А я-то как раз собирался приобрести тахту!

- Опять культпросвет? - спросила Лида.

- А сейчас у вас что есть? - не унимался Скворцов.

- Все есть, - ответила продавщица и погрузилась в нирвану.

И в самом деле, в магазине было как будто бы все - и вместе с тем
ничего не было. Кому, скажем, пришло бы в голову добровольно приобрести
этот мужской плащ, сшитый как будто из кровельного железа? Или розовое
платье рубчатого бархата, размер пятьдесят шесть? Или зеркало, волнистое,
как стиральная доска? Больше всего в магазине было галантереи - бус,
подстаканников, золоченых жуков.

В продуктовом отделе было не лучше: сухой кисель, желатин, ячменный
кофе, карамель в бумажках и, разумеется, плодоягодное.

- Да, товары сугубо недефицитные, - сказал Скворцов. - Боюсь, что
голодный человек ушел бы отсюда голодным, даже если бы сожрал все на этом
прилавке. Разве карамель могла бы его поддержать. Карамель под названием
"Воетбол", если верить надписи.

Скворцов повысил голос:

- Послушайте, любезная дама, что такое "Воетбол"?

- Как что? Конхвета, - с достоинством ответила продавщица.

- Может быть, "Волейбол"?

- А там и написано "Воетбол". Небось грамотные.

- Хватит, идемте, - сказала Лида.

Они вышли.

- Что-нибудь опять не так? - спросил Скворцов.

- Нет... Просто мне показалось, что вы очень уж на все это смотрите...
свысока, что ли... Причем с городского "высока", не знаю, понятно ли?..

- Очень понятно... Я даже согласен. Постараюсь...

- Ведь московская прописка - не заслуга...

- Все понял, можно не объяснять.

Первый, кого они увидели на площади, был Теткин. Он появился из двери с
надписью "Кафе-ресторан (напитки в состоянии опьянения не подаются)". Шел
он необычайно брыкливо и держался не перпендикулярно земной поверхности, а
косо, с парадоксальным наклоном вбок. Заметив их, он бурно обрадовался:

- Пашка, Лида! Здорово, братцы!

- Привет, - сказал Скворцов самым своим струнчатым голосом. - Судя по
заметному углу, который составляет с вертикалью продольная ось твоего
тела, напитки в состоянии опьянения вопреки правилам тебе подавались. Или
я ошибаюсь?

- Чего? - не понял Теткин, махнул рукой и захохотал. - Слушай, Пашка!
Ты один можешь меня спасти! Как ее зовут?

- Кого?

- Девушку, за которой я ухаживаю.

- Лора.

- Да ну, Лору я и сам великолепно помню. Другую. Ну, как ее... Из
двадцатого ящика. Ты же ее видел на Новый год.

- Черная, змеиного вида?

- Вот-вот. Как ее зовут?

- Не помню. Не то Элеонора, не то Эмилия. Как-то на "Э".

- Вот и я помню, что на "Э". Вертится-вертится... Может, Эполета?

- Исключено. Женщину так звать не могут. Кстати, Теткин, что такое
эполета?

- Отстань. Дело не в этом. Я сейчас весь погружен в то, как ее зовут.

- А на что тебе?

- Видишь, она сюда приехала, я за ней снова примостился ухаживать, два
раза сводил в пойму, а как звать - забыл, и спросить неудобно.

- Ничего не скажешь, положение тяжелое.

- Прощайте, братцы, пойду к Ване-Мане, может, он знает.

Теткин побежал прочь, сохраняя и на бегу тот же противоестественный
наклон.

- Хорош, - сказал Скворцов. - Эполета. Надо же выдумать.

- Ее Эльвирой зовут.

- И правда, Эльвира! Теткин, постой!

Но Теткин уже был далеко.

- Что же вы ему не напомнили?

- Лору жалко... Впрочем, может быть, из-за Лоры именно надо было
напомнить.

Из открытой двери ресторана пахло чем-то, жаренным на растительном
масле. Скворцов повел носом и сказал:

- Пошлая у меня натура. Стыдно признаться, но я уже есть хочу.

- Боже мой! Давно ли вы ели?

- То-то и есть. Друзья говорят, что у меня не аппетит, а хулиганство.

- Похоже на то. Ну что ж, пойдем обратно в городок.

- Нет. Знаете что? У меня идея. Пообедаем здесь, в злачном месте под
чарующим названием "Кафе-ресторан", потом погуляем, познакомимся подробнее
с конъюнктурой, а вечером махнем в кино.

- А что там идет?

- Не все ли равно?

- Пожалуй.

В ресторане было дымно и чадно. Официант в полубелой куртке шмыгал
между столами, разнося всем одни и те же котлеты с макаронами на овальных
металлических блюдцах. Посреди зала сидел тот самый пряничный старик с
рынка, хозяин курицы. Он приветственно помахал им вилкой. Рядом с ним
зеленела бутылка "Московской".

- А, дед! - обрадовался Скворцов. - Продал свою Дуську?

- А как же. Нашелся один дурак такой же, вроде тебя. Сунул ему куру,
тридцатку взял и - к Ною.

- А почему он дурак?

- Она ж у меня рыбой кормлена. Умный человек сразу бы отличил. По
взору. От рыбной пищи что у птицы, что у человека взор совсем другой.

13

Сеанс окончился. Публика выходила из клуба. Засветились в темноте
светлячки папирос, послышался говор, смех. От толпы одна за другой
отделялись пары и, тесно прижимаясь друг к другу плечами, отходили в
стороны. Кто-то рванул аккордеон, женский голос закричал песню, другой
подхватил, и компания двинулась вдоль улицы, мягко стуча каблуками по
пыли. Песня удалялась, с каждой минутой теряя грубость и становясь все
нежней и прекраснее. Но вот разошлась толпа, осела пыль и открылось небо,
богатое звездами, с лунным серпом посредине.

- Ночь-то какая, - сказал Скворцов. - Посидим, подышим. Не каждый день
удается.

Они сели на ступеньки клубного крыльца, Скворцов закурил, голубой
лунный дымок нежным столбиком восходил кверху. У крыльца росло сухое
дерево. Вообще в Лихаревке было два дерева, и оба - сухие; одно из них
сейчас присутствовало. Ночью дерево выглядело мучеником - с голыми,
худыми, заломленными кверху руками.

- Вот, - сказала Лида, - и как же все это странно,

- Что странно?

- Все: и дерево это, и ночь, и мы сами. Вы только подумайте: сидим на
каком-то крыльце, за тысячи километров от дома, так, что земля между нами
и домом уже существенно закругляется... Там, у нас, еще далеко до захода
солнца, а здесь темно и месяц такой необыкновенный...

- Как раз месяц-то самый обыкновенный.

- Что вы! У нас он никогда не лежит так, запрокинувшись, рожками
кверху.

Скворцов посмотрел на небо и в самом деле увидел там странно