Чтение 30–й страницы книги ~На испытаниях~

- С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли.

- Час от часу не легче!

- Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки. Я
молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч - сами знаете какой:
тучный да слабый...

Зина вновь зарыдала с театральными эффектами.

- Извиняюсь, товарищ генерал. У меня натура впечатлительная и
переживающая.

- А где Мирон Ильич? - нетерпеливо спросил Сиверс.

- Там, в больнице. До чего же он сына любит, просто роман. Нет, он
Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу.

- Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер.

- Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил. Вот у
меня собственный дядя...

Сиверс не дослушал. Зина продолжала рассказывать, обращаясь в
пространство:

- Врачей четыре комиссии...

Дверь в номер Гиндина стояла открытая. Он заглянул туда. Ада
Трофимовна, гладко причесанная, убирала комнату, сухо стукая щеткой.
Сиверс поклонился ей - она отвернулась.

Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и замоталась, ударяя
ручкой в стену. Ветер был все такой же горячий. В машине спал шофер,
положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и поднял
лицо - щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке.

- Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую?

- Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую.

Гарнизонный госпиталь размещался на окраине городка в нескольких
деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых крыши уже подались,
вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид неприглядней
других, опрятно покрашенный розовой краской. На крыше у него визжал и
мучился флюгер.

Сиверс вошел. Потный врач в коротком бабьем халате и синих военных
брюках вытянулся, руки по швам:

- Здравия желаю, товарищ генерал.

- Как Семен Миронович?

- Некротический участок передней стенки миокарда... - начал врач.

- Жив? - грубовато перебил Сиверс.

- Так точно. Сейчас непосредственной опасности нет. Ввели кардиамин,
камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...

- Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании?

- Так точно.

- Видеть его можно?

- Сейчас узнаю.

Врач скрылся за белой, матово застекленной дверью и почти сразу
появился опять:

- Генерал вас просит. Но должен предупредить: разговоры, переживания -
все это противопоказано.

- Понял вас.

Посреди палаты стояла одна кровать, с высоким кислородным баллоном у
изголовья. Гиндин лежал на спине, до пояса накрытый простыней, мучительно
утонув плечами и затылком в груде высоко взбитых подушек. Выпуклый живот,
четко обрисованный простыней, чуть заметно поднимался и опускался. Лицо
Гиндина трудно было узнать: до того уменьшились в размерах и
значительности все его черты. Лежал другой человек. Что-то даже детское
прорезалось в этом лице - взгляд. "Не жилец", - подумал Сиверс. Гиндин с
усилием приподнял бледную, очень чистую стариковскую руку и указал на стул
в ногах кровати. Сиверс сел.

- Что ж это вы, Семен Миронович, не вовремя хворать задумали?

- Виноват, - ответил Гиндин слабым свистящим, но бодрым голосом.

"Жилец", - с облегчением подумал Сиверс, а вслух сказал:

- Молчите-молчите, вам вредно говорить.

- Нет, это вам вредно говорить, но по другой причине.

- О чем это вы?

- Да о вашем выступлении третьего дня. Забыли?

- Ахти! Вам уже донесли?

- А как же. Поступил сигнал.

- Так я же там ничего особенного не сказал. Ну так, самую малость.

- А ну-ка по тезисам.

- Что, бишь, я там говорил? Ну, сказал, что приоритет русской науки во
всех без исключения областях никакими разумными доводами не может быть
обоснован и должен рассматриваться как акт веры - auto da fe.

- А еще?

- Ну, сделал небольшое отступление в область истории...

- Вот-вот. За такие отступления...

- Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да и
сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да ничего авось. Бог не выдаст,
свинья не съест.

- Съест и не поперхнется.

- Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики - мистика, вещь в
себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете, был
у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать? Сел.
Без семьи, холостой - отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". - "Помилуйте, -
говорит, - как же я подпишу, коли это неправда? Меня маменька еще в
детстве учила не врать, и крепко выучила. Рад бы, а не могу". А сам
смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А в
зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали ему всего
восемь лет. Это - по-человечески. Я вот тоже надеюсь.

- Дай вам бог, - улыбнулся Гиндин.

- Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен.

- Постойте. Я что-то хотел вам сказать. Именно вам. Забыл. Нет,
вспомнил. Завидую вам. Хорошей завистью. Вашим трем сыновьям. У меня
дочери. Не тот товар.

- Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович.

- Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что пил с
вами "мартель".

- И я рад.

- Теперь идите. Буду спать.

Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В коридоре
врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо руками,
сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки.

- Мирон Ильич, - негромко сказал Сиверс.

Старик протестующе замотался всем телом.

- Мирон Ильич, будем надеяться...

Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс узнал тот негодующий женский
плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел.

Ветер встретил его в штыки. Полный мусора, он нес теперь уже и
небольшие камешки. По кузову машины стучало, как будто шел град. Шофер
ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел с ним рядом. Шофер
испуганно проснулся.

- Ничего-ничего, - сказал Сиверс, - прошу прощения, что разбудил. Сам,
грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых советах.
Золотой сон!

- Виноват, товарищ генерал!

- А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю, спать на ученом совете -
самое милое дело! Только не надо распускаться: носом клевать, изо рта
пузыри пускать и так далее. Есть у нас один офицер, Лихачев Андрей
Михайлович. До чего же ловко спит! Картинка! Сидит прямо, четко, по
струночке, глаз за очками не видно, ни храпу, ни свисту... А другой -
развалится, размякнет да еще носом высвистывает...

Шофер обиделся:

- Не поспишь ночью - будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал.
Только вернулся о ездки, лег - вызывают. Генерала Гиндина в госпиталь
везти. Свез. Чем отдохнуть - за кислородом гоняли, двести километров
туда-обратно. Темень, пылища - ничего не видать. Хуже, как буран. Назад
ехал - заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать.

- Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно.

Шофер совсем помрачнел.

- На почту?

- Пожалуйста.

Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову. В Лихаревке вся
пыль поднялась в воздух - не было видно неба. Дорожные колдобины
обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала.

- Старая небось? - спросил Сиверс.

- Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина, как и баба,
рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой - плакать: загубил ты мою
молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю: что
делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает. Смеюсь, а
она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву.

Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил:

- А жена москвичка?

- Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира
приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить.

- А нельзя?

- Какое там. Прописки нет. За прописку, говорят, большие тысячи
заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать,
кому сунуть. На это тоже наука нужна.

- Ерунда какая, - сказал Сиверс с отвращением.

- Вот и я говорю: ерунда, - быстро согласился шофер. - Не может быть,