повесив на перила мундир, сидел в фуражке и майке, подставив солнцу белые
плечи. Он играл на губной гармошке что-то жалобное. Еще один немец, надвинув
от солнца козырек на глаза, выкалывал в смерзшемся снегу канавку, отводя
воду от крыльца сверкающие осколки льда искрами взлетали вверх из-под его
лопаты. Четвертый, скинув шинель на снег, колол дрова и радостно вскрикивал,
когда полено разлеталось. Пахло вокруг свежим осиновым деревом.
Увидев конвой и пленного, он бросил колоть дрова, разогнулся с
блестящим топором в руке, вытер ладонью потный лоб и что-то сказал
остальным, весело кивнув на Пономарева. Все засмеялись, а немец с губной
гармошкой, прикрыв глаза, заиграл еще жалобнее, еще мечтательнее.
Для Пономарева в эти часы все имело свой печальный, прощальный смысл.
Он увидел разлетавшиеся поленья, почувствовал запах свежих дров и вспомнил,
как в последний день дома он колол у себя во дворе дрова. Жалея его, жена
отговаривала: "Что уж, Вася, на всю войну не наколешь. Видно, самим нам
придется как-либо, не безрукие, чать". Это было правильно: на всю войну дров
не наколешь. Но ему хотелось, уходя, оставить дом в порядке, чтобы вся
мужская работа в последний раз была сделана его руками. И он все колол, не
налегая и не торопясь, потому что успеть нужно было много. Часам к
одиннадцати жена вышла звать завтракать. Он сказал: "Сейчас",- и посмотрел
вслед ей. И в этот момент совершенно просто представил и увидел с
неожиданной ясностью, как, если он не вернется с войны, жена будет
вспоминать и этот день, и то, как он напоследок вот здесь колол дрова. Он
вонзил топор, сел на чурбашек и закурил. И курил долго. Он думал спокойно,
потому что был уже не молод и это была вторая война в его жизни: сначала
финская, теперь эта. Он знал, как и что на войне бывает.
Вот и сбылось то, о чем подумал он тем утром. В какой-то из недалеких
теперь уже дней другими глазами оглядит жена стены дома, и пустыми покажутся
они ей. Пока Пономарев был жив, он старался оберегать жену от тяжелой
работы. Но в том, что происходило сейчас, не его воля.
Посреди улицы, на подтаявшей дороге, воробьи расклевывали навоз. Они
поднялись из-под ног, когда провели Пономарева, и вновь слетелись, словно
замкнув за ним круг. Жителей в деревне нe было видно. Несколько денщиков со
своим рыскающим выражением попались навстречу. Каждый из них спешил.
Внезапно что-то стремительное со свистом пронеслось над головами, и
тень самолета скакнула через крыши. Все, кто был на улице, пригибаясь,
сыпанули к домам. Из-за крыш с громом взлетело облако дыма. Еще один такой
же столб земли и дыма встал на огородах. Через улицу вскачь пронеслись кони
со светлыми гривами, волоча по земле опрокинутую кухню без колеса. За ними,
ловя руками воздух, бежали два солдата.
Когда уже все улеглось, на середину дороги выскочил немец и, задрав
автомат, дал в небо длинную очередь. Все произошло так мгновенно, что в
первый момент никто не успел ничего сообразить. И только конвойные вцепились
в Пономарева и прочно держали его. Он тяжело дышал, с тоской озирался. Его
затащили под навес. Из домов выскакивали немцы, застегиваясь на ходу,
задирали вверх головы. В солнечном небе выли моторы, воздушный бой клубком
перекатывался, видный то с одной, то с другой стороны улицы, пулеметные
очереди звучали глухо.
С замершим сердцем, один среди немцев, Пономарев с земли смотрел за
боем, и горькое торжество росло в нем. Вдруг на противоположной стороне
закричали, замахали руками, и сейчас же из-за домов, теряя высоту, вырвался
самолет и пропал за крышами, повесив над улицей поперек черный хвост дыма
тень его быстро ползла вдоль деревни, гася стекла в домах.
Пономарев не успел рассмотреть, чей самолет сбит его сильно ударили
между лопаток рукоятью автомата, и он сообразил: сбили немца. И удар уже не
показался ему ни больным, ни обидным.
За селом, клубясь, беззвучно взлетело освещенное снизу облако, и,
прежде чем донесся взрыв, завывая сиреной, пронеслась мимо санитарная
машина. По ее четко отпечатавшимся колеям Пономарева погнали дальше. Толпа
немцев, забегая с боков, тесня часовых, галдя и что-то выкрикивая,
сопровождала их. "Конец!" - подумал Пономарев, когда впереди у большого дома
с высоким крыльцом и множеством сходящихся к нему проводов увидел другую
толпу, ждавшую молча и угрожающе. Он смерил глазами расстояние до них, и на
душе у нею стало строго. И чем ближе подходил он, тем сильнее поднималось в
нем злое упорство.
Над головами толпы, блеснув солнцем, раскрылось в доме окошко. Какой-то
чин, поставив локти на подоконник, деловито вправляя сигарету в мундштук,
ждал. И вдруг Пономарев понял: это же писаря. Они и подступали к нему с той
воинственностью, какая всякий раз появляется у писарей при виде хорошо
охраняемого пленного. И страх в нем сменило великое презрение.
Стеречь Пономарева остался второй конвойный, мальчишка с тонкой шеей.
Он дикими глазами глядел на пленного и держал наставленным автомат, готовый
чуть что стрелять. Первый, придерживая левой рукой шинельный карман и
отставляя зад, затопал по лестнице докладывать.
Поверх голов и крыш Пономарев жадно смотрел на край зимнего неба. Там
беззвучно взмахивали белые дымки зенитных разрывов. Он все ждал, что вот
сейчас земля донесет глухое слитное дрожание дальней бомбежки. Но было тихо,
и только в конце деревни по-мирному урчал экскаватор, насыпая на белом снегу
рыжий отвал глины.
Вскоре с крыльца сбежал конвойный. Он поспешно оглядел пленного, как бы
удостоверяясь, что тот не подведет его перед начальством, одернул на нем
шинель. Торопясь и подталкивая в спину, он погнал Пономарева в дом. В темных
сенях по привычке, воспитанной всей жизнью, Пономарев машинально и
старательно вытер ноги, прежде чем ступить через порог. Что ждало его за
этим порогом?
В пустоватой казенного вида комнате несколько немцев, сидя за столами,
ощупали его взглядами. Кого-то, видно, ждали. Чтобы не смотреть на немцев и
не волноваться, Пономарев смотрел в окно. К распахнутым широким складским
дверям напротив подъехал грузовик. С него спрыгнули солдаты и по двое стали
таскать в кузов длинные бумажные мешки с болтавшимися на веревках бирками.
Они брали их из высокого штабеля, видневшегося в полутьме открытых
дверей. Когда наконец дошли до пола и, отворачивая лица, вынесли на свет
нижний, побуревший и подмокший, он вдруг прорвался и из него вылезла белая
человеческая нога.
"Вот оно что, оказывается!" - поразился Пономарев, осененный догадкой.
Теперь он понял, зачем экскаватор роет ров на краю деревни.
Сколько раз слышал он, как наши бойцы недоумевали: бьет, бьет наша
артиллерия, а возьмут немецкие окопы, и там всего несколько убитых валяется.
А они вон штабелями лежат, хоронить их не поспевают.
"Нашим надо рассказать!" -вспыхнула в нем мысль. Он осторожно обернулся
и увидел, как за столами все поднялись, точно на них холодным ветром подуло.
От дверей шел немец, старый, по-строевому прямой, в высоких подтянутых
галифе, с мертвым взглядом и тонким властным ртом. Он оглядел пленного в
грязной, отсыревшей шинели, избитого, с раздавленной переносицей,
презрительно глянул на лужу воды, натаявшую от его сапог, и под быстрое
бормотание переводчика заговорил в упор резким командным голосом: каждое
слово - приказ. Пономарев оробел вдруг. Но в тот же момент разозлился.
- Ты не шуми! - У него дрожали побледневшие губы, а говорил он тихо,
почти шепотом, чувствуя в висках толчки своего сердца. И зачем-то пытался
застегнуть шинель, не попадая в петли, царапая крючками по сукну.- Не
шуми!.. Ты на них кричи, им приказывай, а мне ты не начальник.
К Пономареву кинулись штабные, конвойный рванул его за раненую руку.
Бледный Пономарев больше не сказал ни слови он упорно смотрел в окно и не
отвечал на вопросы. Когда его вывели, в нем еще все дрожало. Толкавшиеся во
дворе без дела солдаты сразу же обступили его. Пономарев глядел мимо них. Он
так их презирал, так ненавидел всех вместе, что они нe могли интересовать
eго.
Спустя некоторое время сбежал с крыльца кто-то из штабных, крикнул,
махнул рукой конвойному. Пономарева повели.
Он шел один среди чужих шинелей, чужих, ненавистных лиц. И только один
раз сердце его дрогнуло и смягчилось. Он увидел выглядывавшего из-за дома
венгерского мальчика. Ему было лет шесть, но это был мальчик военного
времени, он понимал, куда ведут русского солдата, и смотрел на него с
ужасом. Пономарев встретил его напуганный, по-детски чистый взгляд, вспомнил
своих детей, и что-то больно в груди сжалось, и глазам стало горячо. Пройдя
немного, он обернулся, хотел еще раз посмотреть на ребенка, но на том месте
уже стоял немецкий солдат с автоматом на груди. Задрав подбородок с
натянувшимся ремнем каски, расставив ноги в коротких сапогах, он глядел на
крышу.
Когда уже вышли за огороды, их внезапно окликнули. К ним спешил
интеллигентного вида немец в очках, с маленьким сморщенным лицом. Он издали
махал худой рукой, приказывая остановиться. Остановились. Он подбежал и,
запыхавшись, двигая бровями, стал говорить конвойному что-то. Тот мрачно
слушал, глядел под ноги. И у Пономарева шевельнулась надежда. Она все время
жила в нем, как уголек под пеплом.
Интеллигентного вида немец в это время разумно говорил:
- Это хорошая меховая вещь. Вы что, хотите испачкать ее в крови? Надо
иметь голову...
Рослый конвойный подошел к Пономареву сзади и, налегая, стянул с него
шинель. Он наступил на нес расстегнул, снял с пленного офицерский меховой
жилет - Пономарев охнул, когда вывернули раненую руку. Уже по одному тому,
как немец в очках взял, развернул и осмотрел, видно было, что он знает толк
в вещах и умеет беречь их.
Обратно в деревню он шел не торопясь, рассматривая на руке перекинутый
мех. Пономарев видел это, и вспыхнувшая надежда погасла.
Его вели теперь в одной гимнастерке, растревоженная рана в плече зябла.
Впереди, за крайними огородами, стояли, отступя друг от друга, две сосны.
Миновали первую, и Пономарев понял, что дальше второй его не поведут.
И в тот момент, когда он подумал об этом, он не услышал за собой шагов.
Обернулся. Рослый конвойный, как хомут, стягивал через голову автомат,
цепляя ремнем за каску. Тогда Пономарев проворно сел и начал разуваться,
Сапковский Анджей
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Каргалов Вадим
Самойлова Елена