него преданными глазами.
Где сейчас эта девушка? Да и жив ли солдат? А был бы жив и случилось бы
идти тем же путем, встретились бы.
Hо между этими двумя встречами целая жизнь пролегла.
По утрам старшина выстраивал батарею. В хромовых сияющих сапогах,
затянутый в талии - образцовый старшина мирного времени,- он журавлиным
шагом шел вдоль строя. Глаза влажные, сонные и оттого особенно строги, в
пышном чубе запуталась соломинка - нет, не на батарее ночевал старшина. А у
землянки его сидела на припеке кошка, умывалась лапкой и жмурилась на
солнце. И бойцы весело указывали на нее глазами друг другу.
- Р-разговорчики! - покрикивал старшина, идя вдоль строя.
Днем - жара, медовый зной, в садах наливаются яблоки. Когда по ночам
вспыхивают зарницы, яблоки кажутся белыми в темной листве.
Над этой тишиной и миром редко-редко пролетит самолет, да и то
взобравшись на большую высоту. Если самолет немецкий, все сбегаются
смотреть любопытно, не успел еще глаза намозолить.
В один из этих знойных летних дней, когда и вода в реке, и воздух, и
лист на дереве - все пронизано солнцем, Беличенко послали в деревню. Нужно
было привеcти трактор из ремонта, а заодно получить сахар на батарею.
Возвращался он оттуда уже после обеда, трясся рядом с трактористом на
сиденье трактора, держа в руках перед собой каску с сахарным песком. У
писаря ПФС, который отпускал продукты, бумаги не нашлось, он горой насыпал
песок в каску, предупредив строго, чтоб "имущество" вернуть. И вот Беличенко
ехал, весело балансируя каской на рытвинах, и думал о том, что сейчас
приедет на батарею и после жары искупается в речке.
Свернули к лесу. Здесь, под самыми соснами, дорога была песочная,
мягкая. Метров сто оставалось до батареи, и было хорошо видно, как там
чистят орудия. У крайнего слева пробивали канал ствола. Бойцы в сапогах, в
летних защитных галифе, голые по пояс - лоснящиеся от пота загорелые тела их
были ярко освещены солнцем,- взявшись попарно, орудовали банником, с уханьем
вгоняя его в ствол. Несколько в стороне, в белой нательной рубахе, с
загорелой шеей, с короткой трубкой в зубах, стоял командир взвода.
Беличенко еще раз оглянулся на деревню. Оттого что они съехали в ложок,
деревня и вся местность с садами вокруг нее как бы поднялись и хорошо были
видны на фоне неба. И Беличенко увидел, как той же дорогой, которой выехал
он сам, выходят из деревни и разворачиваются пыльные немецкие танки. Шесть
штук. Без звука, без выстрела, словно пустили картину, а звук опоздали
включить.
А на батарее тем временем продолжали весело чистить пушки, и они были
развернуты в обратную от деревни сторону: на луг и реку, считавшиеся
танкоопасными.
Вдруг каска в руках Беличенко дернулась, так что он еле удержал ее,
гора песка в ней начала быстро оседать, образуя воронку. И первое, что
сделал он,- поспешно зажал ладонью дыру, чтоб сахар не вытек весь. После уж
увидел, как тракторист, сидевший с ним рядом, начал клониться лбом к коленям
и повалился с трактора. А трактор, все так же не торопясь, с железным
скрипом и лязганьем продолжал двигаться по дороге, и Беличенко теперь один
сидел на нем. Оттого что руки у него были заняты, он как-то растерялся.
Наконец он бросил каску, спрыгнул с трактора и побежал на батарею.
Здесь уже разворачивали пушки ту пушку, у которой был забит канал ствола,
тоже разворачивали, хотя стрелять из нее было нельзя. И все это вместе
взятое: танки, выстроившиеся перед деревней, где он только что получал
сахар, полуголые батарейцы, спешно разворачивающие тяжелые пушки, трактор,
самостоятельно, без людей идущий по пустой дороге,- все это было как в
страшном сне.
Только очутившись за щитом орудия и поймав в перекрестие панорамы танк
с широкими, сверкавшими на солнце гусеницами, катившийся на него, как на
учениях, Беличенко сразу вспомнил все, что ему следовало делать.
Они подбили этот танк уже вблизи окопов, но остальные ворвались на
батарею.
Раненный, отброшенный взрывом, Беличенко видел, как три танка гнали к
реке бойцов, стреляя по ним. Тех становилось все меньше, меньше, и вот уже
только командир взвода в нательной рубашке и коренастый наводчик второго
орудия бежали впереди танков. Потом командир взвода упал, но поднялся и,
стоя на коленях, рукой отталкиваясь от земли, пытаясь встать на ноги, грозил
кулаком идущим на него танкам и что-то кричал, широко открывая залитый
кровью рот.
До реки не добежал никто. К реке вышли танки, остановились на берегу,
из них начали выпрыгивать танкисты. Они сбегали под берег, вздымая пыль
ногами, и вскоре снизу донеслись их крики и плеск воды: день был жаркий.
Все произошло так быстро, что разум еще не успел забыть одно и
свыкнуться с другим. Только что Беличенко ехал на тракторе, кругом был мир и
тишина, и он единственно мечтал искупаться. А на батарее дисциплины ради
чистили орудия, и бойцы, потные, разгоряченные, спешили кончить, чтобы
успеть до обеда сбегать на реку.
И вот они мертвы. Голые по пояс, без рубашек лежат в луговой траве, а в
реке купаются немцы. И луг и река теперь ихние.
Те немцы, что искупались уже, сойдясь на огневой, рылись в вещах
убитых, разговаривали. Многие даже брюк не надели, расхаживали в мокрых
прилипших трусах, босиком, с брызгами воды на теле. Привязав тол к стволам
орудий и отбежав, они подорвали их одно за другим.
Ночью Беличенко уполз в лес. Недалеко от опушки, в овраге, он наткнулся
на старшину. Тот лежал на спине, бескровными, холодными руками сжимая на
животе слипшуюся в комок гимнастерку, веки его были влажны и вздрагивали. Он
глухо стонал.
Посветлевшими от боли глазами глянул на Беличенко, не удивился, сказал
только:
- Меня, Саша, в живот ранило... Ног чего-то не чувствую... Будто нет их
у меня. Погляди, ноги целы?
Ноги его в красивых хромовых сапогах бессильно, носками врозь лежали на
мягкой земле.
Всю ночь Беличенко просидел около него. Было слышно, как по дороге
через их огневую шли немецкие машины. Раздавались голоса, резкие сигналы,
рычание моторов. Свет фар полосовал темноту: здесь был уже тыл, и немцы не
опасались.
Чем больше рассветало, тем серей и бескровней становилось лицо
старшины. Он еще раз открыл глаза, уже мутные, с ускользавшим взглядом.
- Ты компас мой возьми... Пригодится.
Беличенко похоронил его на краю оврага и долгим взглядом оглянулся на
все вокруг: на деревья, на землю, на небо, стараясь запомнить место, чтобы
со временем, вернувшись, узнать его. Не думал он в тот момент, что это
только начало, что много раз придется ему запоминать места, где похоронены
товарищи.
В эту ночь резко переломилась погода, и к полудню пошел дождь. Лес
притих. По вершинам его шуршало, как по крыше, а внизу было сухо, темновато
и тепло. Но постепенно деревья начали промокать, с веток капало, и от земли
навстречу дождю поднимался пар. Мокрые стволы сосен казались обугленными
снизу, будто прошел по ним низовой пожар. У Беличенко промокла повязка, от
этого рана в боку болела сильней.
Весь этот день и всю ночь он шел к фронту, ориентируясь по орудийной
стрельбе и ракетам, всходившим в тумане. Низко над лесом тем же курсом шли
на восток тяжело груженные "юнкерсы", слышно было, как они гудят над
вершинами сосен.
Утро следующего дня было пасмурное. Дождь перестал, но все вокруг было
полно ожиданием дождя, и деревья, просыхая, осторожно шумели на ветру.
Где-то стучал топор, звук разносился по лесу. Беличенко вначале свернул
вглубь, но передумал и пошел на звук.
На дороге стояла крытая брезентом высокая немецкая фура с
невыпряженными конями. Два немца прилаживали к ней колесо. Прячась за
кустами, Беличенко осмотрелся. Прямо за дорогой тянулось болото. Между
бурыми кочками лоснилась ржавая вода. Над болотом молочной дымкой стлался
туман.
"Места подходящие,- подумал Беличенко, осматриваясь.- Тут и крикнешь -
не услышит никто".
Лежа на животе, он бесшумно стащил с плеча автомат. В это время один
немец нырнул под повозку. Время шло. Вода подступала к телу. Наконец немец
вылез, стряхнул с мокрых рук грязь, обтер их полой шинели и полез в
протянутую товарищем пачку, норовя ухватить сигарету. Он стоял спиной, и
Беличенко была видна его лоснящаяся от пота, выбритая щека. Зачем-то
Беличенко подождал, пока он вынет сигарету, и тогда дал по нему короткую
очередь, начиная ею длинный счет.
Другой немец, бросив сигареты, кинулся за повозку. Беличенко выстрелил.
Немец метнулся к болоту. Он бежал по кочкам, оскользался, по щиколотку
увязал в трясине, мокрые полы шинели хлестали по его ногам. Беличенко
подержал его на мушке, но еще раньше откуда-то справа, из кустов, раздалась
очередь.
Они одновременно вышли на дорогу: Беличенко и пехотинец, стрелявший по
немцу. Он поднял с земли пачку сигарет, обтер о шинель и протянул Беличенко,
угощая. Он был высок, жилист и небрит: шея, кадык - все заросло черно-рыжей
щетиной.
Они закурили. В сыром воздухе табачный дым стлался понизу и не таял.
Повозка была с шинелями, одну шинель Беличенко надел на себя под
сиденьем они отыскали хлеб, несколько банок консервов, все это запихнули в
немецкий ранец с рыжим телячьим верхом. У солдата был немецкий автомат.
Беличенко тоже взял автомат убитого, запасся патронами: надо было переходить
на немецкое снабжение.
Отойдя с километр в глубь леса, они сели под кустом солдат вытащил
из-за обмотки соскучившуюся без дела алюминиевую ложку. Беличенко достал
нож.
Хлеб, который они ели сейчас, был их хлеб. И мясо в консервах было
Шломо Вульф
Корнев Павел
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Нортон Андрэ
Свержин Владимир