Чтение 14–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Через четверть часа прибежал, запыхавшись, длинноногий Заев.

- Товарищ комбат, явился по вашему приказу!

- Почему ваша рота растянулась? Когда будете соблюдать дистанцию? Пока
не наведете порядка, до тех пор буду вызывать в голову колонны. Все.
Идите!

А ведь бежать в обгон батальонной колонне не легко: это почти километр.

Потом таким же манером вызвал командира второй роты Севрюкова. Это был
пожилой человек, до войны главный бухгалтер табачной фабрики в Алма-Ате.
Нагнав меня, он не сразу отдышался.

Выслушав, Севрюков сказал:

- Людям, товарищ комбат, очень тяжело. Нельзя ли сложить часть груза на
повозки?

Я ответил:

- Выбейте эту дурь из головы!

- Но тогда как же, товарищ комбат, быть с отстающими? Как заставить,
если человек не может?

- Чего не может? Выполнить приказ?

Севрюков промолчал.

По одному разу все командиры рот побывали у меня.

Но для Севрюкова оказалась недостаточной первая прогонка. В хвосте его
роты тащились отстающие.

Я посмотрел на него - сорокалетнего, усталого, шагающего впереди роты.
С седоватых, аккуратно подстриженных висков по запыленному лицу
скатывались струйки пота. Неужели надо заставлять его еще раз бежать? Ведь
ему так трудно это. Но как быть?

Он жалеет людей, я пожалею его, а потом... Что будет с нами потом - в
боях?

Я послал лошадь рысью и, выехав вперед, крикнул:

- Командира второй роты в голову колонны!

На этот раз помогло.

Вновь пропуская строй, я увидел: Севрюков шел уже не впереди, а позади
роты. Он выглядел злее, энергичнее, и даже голос изменился: ко мне донесся
резкий командирский окрик.

Вся колонна подтянулась, обозначались четкие просветы между взводами,
никто не отставал.

Так мы и пришли на место, покрыв пятьдесят километров без единого
отставшего.

Но люди устали. После команды "разойтись!" все пластом повалились на
траву. Все думали: скоро раздадут обед, поедим - и спать.

Но не тут-то было.

На марше с нами следовало, как положено, несколько походных кухонь.
Однако когда мы пришли к месту ночевки, я приказал дров для кухонь не
готовить, продукты в котлы не закладывать, а раздать продукты сырыми на
руки бойцам по установленной красноармейской норме: мяса - столько-то
граммов, крупы - столько-то, жира - столько-то и так далее.

У командиров, у бойцов - глаза на лоб. Ведь все сырое, что с этим
делать? Многие во всю жизнь никогда не стряпали, не знали, как сварить
суп. Поднялся шум:

- У нас есть кухни! Нам обязаны варить обед в кухнях.

Я гаркнул:

- Замолчать! Исполнять, что сказано! Пусть каждый боец сам себе готовит
ужин!

И вот в широкой казахстанской степи, на берегу реки Или, запылало
множество костров. Некоторые мои бойцы были так утомлены, так раскисли,
что не стали варить, а повалились спать голодными. У некоторых подгорела
каша, ушел суп - они больше испортили, чем съели. Для них это был первый
урок кулинарии.

Утром я опять велел не разжигать кухонь, а раздать паек на руки бойцам.

Затем, после завтрака, батальон был построен, и я обратился с речью к
бойцам. Она была примерно такова:

- Первое: вы, товарищи, недовольны, что марш такой длинный, такой
тяжелый. Это сделано нарочно. Нам предстоит воевать, предстоит пройти не
пятьдесят и не сто, а много сотен километров. На войне, чтобы обмануть
врага, чтобы нанести ему неожиданный удар, придется совершать марши
подлиннее и потяжелее, чем этот. Это цветики, а ягодки будут впереди. Так
закалял своих солдат, прозванных чудо-богатырями, прославленный русский
полководец Александр Васильевич Суворов. Он оставил нам завет: "Тяжело в
ученье - легко в бою!" Хотите драться по-суворовски? Кто не хочет - два
шага вперед.

Из строя никто не вышел. Я продолжал:

- Второе: вы недовольны, что при наличии кухонь вам выдали сырое мясо и
заставили усталых варить в котелках суп. Это тоже сделано нарочно. Вы
думаете, что в бою кухня будет всегда у вас под боком? Ошибаетесь! В бою
кухни будут отрываться, отставать. Выпадут дни, когда вы будете голодать.
Все слышите? Будете голодать, будете сидеть без курева - это я вам обещаю.
Такова война, такова жизнь солдата. Иной раз сыт по горло, а иной раз в
желудке пусто. Терпи, но не теряй воинскую честь! Голову держи вот так!
Каждый должен уметь готовить. Какой из тебя солдат, какой из тебя воин,
если ты не умеешь сварить себе похлебку? Я знаю, некоторые из вас никогда
сами не готовили. Знаю, многие вечерком приходили в ресторан и кричали:
"Эй, официант, сюда! Кружку пива и бифштекс по-гамбургски!" И вдруг вместо
бифштекса - поход на пятьдесят километров, да еще тащи на себе два пуда
солдатской поклажи, да еще вари похлебку в котелке! Когда варили, вы
ненавидели меня. Верно?

Раздались голоса:

- Верно, товарищ комбат! Верно!

Между мною и бойцами пробежала искорка, заструился ток. Я понимал их,
они понимали комбата.

Мы отправились в обратный путь.

К нашему лагерю, в Талгар, вело, прекрасное гравийное шоссе. По такому
шоссе легко идти.

Легко? Значит, к черту шоссе, дальше от шоссе! Разве на войне мы будем
ходить по гравию?

Я приказал вести людей не по шоссе, а взять на сто - двести метров в
сторону. По пути камни - иди по камням; по пути овраг - пересекай; по пути
песок - шагай!

Стоял безветренный день. Нещадно жарило солнце. Воздух казался
струящимся. Это бывает: с накаленной, как печка, земли бегут вверх
прозрачные струйки.

Я знал: людям трудно, но знал и другое: так нужно для войны, так нужно
для победы.

На склоне, обжигаемом солнцем, встретилось большое табачное поле. Бойцы
пошли по тропинке через поле. Табак - казахстанская махорка - высился в
рост человека. Ни одно дуновение не колебало широких пахучих, распаренных
солнцем листьев.

Бойцы шли. И вдруг, когда половина поля была пройдена, когда батальон
втянулся в табачные заросли, люди начали падать.

Что такое? Валится один, другой, десятый... Я испугался. Нас словно
настигла страшная, мгновенно действующая эпидемия. Люди падают без стона и
лежат, как мертвые.

Быстро разгрузили повозки, сняли пулеметы, минометы, боеприпасы и
кое-как вывезли упавших на бугор, к арыку. Там, далеко от табачных
испарений, люди очнулись.

Но батальона уже не было, роты перемешались. Бойцы сидели и лежали,
стонали, смачивали головы водой; некоторых рвало.

Я видел нашего фельдшера, голубоглазого старика Киреева, человека
добрейшего сердца. Он хлопотал, раздавая порошки. Ему помогал политрук
Бозжанов. Раздобыв ведерко, Бозжанов таскал воду из арыка и ходил с
фельдшером, поднося воду лежавшим.

В этой группе никто не встал, когда подошел я - комбат.

- Встать! - скомандовал я.

Лишь некоторые исполнили команду. Охая, поднялся Курбатов.

- Курбатов, ты?

- Ох, я, товарищ комбат...

Неужели это он, которым я гордился, которого показывал бойцам? Э, как
его скрутило!

- Чего раскис? Как стоишь перед командиром?

Курбатов сделал усилие, выпрямился, развернул грудь и встал, как
положено стоять бойцу.

Я подошел к другому.

- Почему не встаешь? Встать! Где винтовка?

- Ох, товарищ комбат... Не знаю, товарищ комбат.

- Как стоишь? Сейчас же явись ко мне с винтовкой!

- Как же я найду? Я и ходить-то...

- Исполнять приказ!

- Сейчас, товарищ комбат... Очки где-то потерял...

А, Мурин! На длинном носу появились запасные очки. Мурин, ковыляя,
побрел отыскивать винтовку.

Я приказал командирам выстроить роты на шоссе для продолжения марша.

Через четверть часа выстроились. Я выехал к батальону. Как плохо стоят!
Головы понурены, глаза замутнены, многие по-стариковски оперлись на
винтовки.

- Батальон, смирно! На пле-ечо! Шагом марш!

Роты двинулись. Но люди еле шли - не в ногу, не равняясь; некоторые
прихрамывали, у иных винтовки, как пьяные, елозили на скатках. Не шли, а
тащились. Нет, так мы не дойдем!