Чтение 19–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Издалека, то напряженно учащаясь, то затихая, доходила орудийная
пальба. Звук докатывался слева - за двадцать - двадцать пять километров.
Там, на левом фланге дивизии, как мы узнали потом, немцы пытались в этот
день прорваться танками.

А у нас, в расположении батальона, все было спокойно. Противник не
придвигался к рубежу батальона, к центральному отрезку так называемого
Волоколамского укрепленного района.

Я лежал и думал.

Мне надоедал мой коновод Синченко, единственный среди батальона, кому
дозволялось ворчать на меня. То у него была истоплена для меня баня, то
готов обед. Я прогонял его:

- Потом... Убирайся, не мешай.

- Чего заладили: не мешай и не мешай. А сами полный день ничего не
делаете.

- Я думаю. Понял? Ду-ма-ю.

- Разве можно так много думать?

- Можно. Если тебя убьют по моей глупости, что я скажу твоей жене? А ты
у меня не один.

Быть может, и вам представляется, что командир батальона - особенно в
такой момент, накануне боя, - обязан что-то делать: разговаривать по
телефону, вызывать подчиненных, ходить по рубежу, отдавать распоряжения.
Однако наш генерал Иван Васильевич Панфилов не один раз внушал нам, что
главная обязанность, главное дело командира - думать, думать и думать.

В ночь на шестнадцатое, как вам известно, сто моих бойцов, отправившись
за двадцать километров, совершили вылазку в расположение врага. Они
возвратились с победой.

Эта первая победа преобразила душу солдата, преобразила батальон.

А дальше?

Конечно, наша дерзость ничего не могла изменить в оперативной
обстановке. Мы, семьсот человек, первый батальон Талгарского полка,
по-прежнему держали восемь километров фронта на подступах к Москве, куда
стягивались немецкие дивизии.

Вернулись думы, которые мучили меня в течение последних двух-трех дней.

Принимая рубеж, я, как вы знаете, не допускал мысли, что здесь, на этой
позиции, на этой восьмикилометровой полосе, врагу будет противостоять лишь
один батальон; я предполагал, что позади нас будет создана вторая и,
возможно, третья линия обороны, где развернутся другие части Красной
Армии; предполагал, что, приняв удар и несколько задержав врага, мы
отойдем затем к главным силам.

Но два-три дня назад мы узнали, что перед нашим рубежом появилась
гитлеровская армия, прорвавшаяся около Вязьмы, что другой линии войск
позади нас нет, что Волоколамск и Волоколамское шоссе - прямая дорога на
Москву - заслонены лишь нашей дивизией, растянувшейся на этом
многокилометровом фронте, и несколькими противотанковыми артиллерийскими
полками.

Так сложились обстоятельства войны. Такова была задача, возложенная на
Красную Армию в тот момент: остановить врага перед Москвой малочисленными
силами, сдержать его, пока к нам не прибудут подкрепления.

Разрешите не употреблять выражений вроде: Родина повелела, Родина
потребовала. Я хочу быть скупым на слова, когда речь идет о любви к
Родине.

Можете не сомневаться: я, наверное, не менее остро, чем вы, чувствую,
что такое социалистическая Родина, что такое страна, которую мы защищаем,
в который мы живем.

Вся моя любовь, вся страсть, все силы души были в те дни устремлены к
одному - как выполнить задачу, что выпала на долю батальона, как отстоять
рубеж.

Лежа на койке, я видел, как противник, преодолев в несколько часов
двенадцать - пятнадцать километров незащищенной полосы, которая в тот
момент все еще отделяла нас от немцев, выйдет к берегу Рузы, к нашим
укрытиям. Встретив сопротивление и обнаружив линию обороны, он под
покровом ночи скрытно сосредоточит где-нибудь в лесу - в пункте, который
сам выберет, - ударную группу, подтянет артиллерию и затем, вполне
изготовившись, построив войска по излюбленному способу - клином, рванется
вперед на узком фронте - на пространстве в полкилометра или в километр. А
каждый километр нашего батальонного района прикрывался лишь одним
стрелковым взводом и одним отделением пулеметчиков.

И у меня не было резерва. Расчет расстояний показывал, что
стремительным и внезапным броском немцы смогут прорвать нашу линию раньше,
чем подоспеют силы с других участков туда, на какой-то неведомый километр.

Нельзя ли, думая за противника, угадать пункт, который ему, немцу,
покажется наиболее выгодным, наиболее подходящим для атаки? Но ведь и он,
противник, не дурак. Я стараюсь думать за него, а он, подлец, будет думать
за меня.

Он, конечно, легко разгадает мои соображения и найдет способ
объегорить. Он стукнет в одном месте, я поспешу стянуть туда роты,
направлю туда пулеметы и пушки, а другая группа тем временем пройдет
сквозь оголенный фронт.

Может быть, уже сейчас, на расстоянии в двадцать километров, он с
усмешкой читает мои мысли.

Возник воображаемый облик командира немецкой группировки,
скапливающейся против нас. Предстала высокомерная, гладко выбритая
физиономия немца в полковничьих - а возможно, и в генеральских - погонах.

Против наших восьми километров, против моего батальона он располагал
или будет завтра-послезавтра располагать приблизительно дивизией,
подтягивающейся из глубины. Напряженно всматриваясь в воображении в него,
немецкого военачальника, у которого я уже теперь, лежа на койке, обязан
выиграть бой - безмолвный бой ума с умом, - пытаясь проникнуть в его
мысли, в его планы, я повторял себе: не рассчитывай, Баурджан, что перед
тобой дурак.

Но глаза, которые я видел в фантазии, - острые, жесткие, немолодые, -
глаза, что могли зажигаться военным азартом, что могли с интересом подолгу
вглядываться в карту, сейчас не были оживлены игрой ума, не поблескивали
мыслью. Он, немецкий полковник или генерал, презирал меня, презирал
противостоящий ему батальон - несколько сот красноармейцев, загородивших
на подступах к Москве восемь километров фронта. Он скучал. Война на
востоке была в его представлении выиграна, дорога в Москву открыта. Он
пренебрегал нами, он не удостаивал нас усилиями мозга.

Может быть, я ошибаюсь? Может быть, уроки войны - героическое
сопротивление пограничных частей Красной Армии, оборонительное сражение
под Смоленском, оборона Одессы, Ленинграда - заставили его призадуматься?
Может быть, и наш ночной налет, наш вызов, показал ему, что под Москвой
предстоит жестокая борьба?

Вряд ли... Для него, завоевателя, кто вместе с гитлеровской армией в
четыре месяца прошел тысячу километров от границы до Московской области,
кто командовал дивизией в операции под Вязьмой, где был раздроблен наш
центральный фронт, - для него, уверенного, что через несколько дней он из
автомобиля будет осматривать площади и улицы Москвы, для него ночное
нападение сотни красноармейцев казалось партизанской вылазкой, каких будет
немало и в дальнейшем, с какими справятся сыск и полевая жандармерия.

Чутье подсказывало: ты угадал, ты добрался до его черепной коробки. В
мозг хлынула ненависть. Презираешь? Скучаешь? Погоди, мы заставим тебя
думать!

А пока... Пока от него, "профессионала-победителя", уже не изводящего
утруждать себя мыслью, надо ждать действий по шаблону. Таковой известен.
Преодолев в несколько часов двенадцать - пятнадцать километров
незащищенной полосы и сбив наше боевое охранение... Пришлось усмехнуться.
Проникнув в черепную коробку врага, я не очень продвинулся: я пришел,
описав круг, к тому, с чего начал.

Я сказал: шаблон известен. Так ли это?

Я знал войну по литературе, по учебникам, уставам, по разговорам с
людьми, побывавшими в боях, я участвовал в учениях, учил солдат, выступил
с ними на фронт, и все-таки война оставалась для меня тайной, как для
всякого, кто сам не испытал боя.

В Польше, во Франции гитлеровцы продемонстрировали свою манеру войны:
прорвав в нескольких пунктах линию войск, немцы на танках, грузовиках,
мотоциклетах стремительно двигались вперед, подавляя затем сопротивление
разрозненных окруженных групп. Так они пытались действовать и у нас.

Раздумывая, и я употреблял шаблонные слова: сбив, прорвавшись,
подавляя... Но что это такое? Почему подавляя? Как это происходит?

Не заглядывая в карту, которую знал наизусть, я видел извилистые берега
неширокой медлительной Рузы, наш рубеж - цепочку пулеметных гнезд и
стрелковых ячеек. Позади, в лесу, были спрятаны восемь пушек, приданные
батальону; впереди, по берегу, выступал отвесный противотанковый срез,
называемый на военном языке эскарпом.

Взор пробегал дальше, за реку, в сторону противника. Я в подробностях
видел промежуточную полосу, еще не занятую гитлеровцами, но уже покинутую
нами; видел дороги, ведущие из пунктов немецкого сосредоточения к нашим
укрытиям; видел овраги и леса, будто нарочно предназначенные для засады. У
меня ныло сердце, когда я представлял, как немецкие колонны, не натыкаясь
на сопротивление, будут продвигаться мимо этих оврагов и этих лесов,
сегодня еще доступных нам, где могли бы затаиться роты.

В уме уже возникала идея удара с тыла, удара из засады, в хвост
неразвернувшимся колоннам, которые окажутся зажатыми между двух огней.