Чтение 83–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

открытой заслонки и смотрел в огонь. Толстунов помял в пальцах папиросу,
чиркнул спичкой, закурил.

Вот негромко стукнула заслонка. Бозжанов поднялся, ушел. Минуту спустя
вернулся.

- Сидит во дворе, - сообщил он.

Я не откликнулся. Бозжанов вновь вышел, вновь вернулся.

- И Лысанка привязана. Можно, товарищ комбат, дать ей сена?

- Дай:

Бозжанов выглянул в сени. Наружная дверь, ведущая из сеней во двор,
была, видимо, распахнута. Он крикнул:

- Синченко! Задай Лысанке корма!

Я промолчал. Ни единым словом не противореча мне, Бозжанов боролся за
судьбу коновода.

- Посмотрю, как она станет есть, - объявил Бозжанов.

Он вновь на минуту-другую исчез. Вернувшись, заговорил:

- Исхудала... Меня сразу узнала... - Не обращаясь ко мне, он продолжал:
- Много раз хотели отобрать у него лошадь, а он все-таки привел ее сюда.

Толстунов тем временем расставил на столе чашки, достал из своего мешка
сахар, тюбик чаю. Бозжанов опять выскочил в сени.

- Самовар готов! Товарищ комбат, можно нести?

- Можно.

Толстунов подошел ко мне:

- Комбат, чего ты такой сумный? Дай-ка помогу тебе снять сапоги.

Не ожидая ответа, он взялся за мой сапог, потянул умелыми сильными
руками. Сразу стало легче. Я уже не помнил, сколько суток не разувался. В
эту минуту Синченко внес кипящий самовар.

- Ставь, - сказал Толстунов. Потом окликнул коновода: - Николаша,
возьми-ка портянки у комбата, посуши... Сапоги вымой...

Я молча смотрел, как Синченко взял мои портянки, темневшие сыростью в
тех местах, где оттиснулась ступня. Потом он вынес сапоги. Бозжанов уже
смелее крикнул ему вслед:

- Николаша, притащи дровец!

Синченко притащил дров, стал помешивать в печке. Его щеки слегка
разгорелись от жара.

Толстунов сказал:

- Ты что, Синченко, не видишь? Комбат с голыми ногами. Теплые носки у
него есть?

- Найду!

Минуту спустя Синченко подошел ко мне с парой носков. Я не протянул
руки. Он положил их на кровать, опять занялся печкой.

Вскоре явился Брудный, за которым я послал, чтобы поставить задачу
взводу разведки. Брудный лихо щелкнул каблуками, отдал честь.

И вдруг мне вспомнилось... Я сижу под накатом блиндажа, ко мне
наклоняется Синченко:

"Товарищ-комбат... Там лейтенант Брудный... Ожидает вас..."

Мой коновод знает, что я выгнал струсившего Брудного из батальона,
свершив над ним суд перед строем.

"Пусть войдет", - говорю я.

"Пусть войдет"... Десять дней назад - неужели всего десять? - это
относилось к Брудному, опозорившему себя в бою, к этому задорному
чернявому лейтенанту, что сейчас ждет моих приказаний.

Я сказал:

- Брудный, садись. Получи пачку махорки... Синченко, налей чаю
лейтенанту...

Донесся едва слышный вздох Бозжанова. Так была отпущена вина коновода.
О ней больше не заговаривали. Мы блюли завет: отпущенного не поминать.

В этот же день новая напасть нежданно-негаданно обрушилась на батальон.

Все мы расплатились за несдержанность в еде после четырехдневной
голодовки. Люди корчились от болей в желудке. Батальон потерял
боеспособность. Часовые, боевое охранение, люди в окопах, командный состав
- все заболели.

Что делать? Как назло, под рукой не оказалось ни одного человека,
сведущего в медицине. Санвзвод был занят эвакуацией раненых, ушел вместе с
Киреевым, вместе с разжалованным в санитары Беленковым.

Вдруг меня осенило. В глаза кинулись стоявшие на полу бутыли с
настойкой опия. Черт возьми, это ведь желудочное средство.

Немедленно одна бутыль была водружена на стол и раскупорена. Я налил
целебной жидкости в стакан, отведал. Лекарство приятно ожгло глотку
спиртом. Затем настойку попробовал Бозжанов. Он сделал глоток-другой, на
лице тоже выразилось удовольствие. К снадобью приложился и Рахимов. Оно
действительно оказалось целительным - боли в желудке утихли.

Я приказал раздать бутыли командирам подразделений.

- Пусть бойцы примут лекарство! Разделить его по-братски: каждому по
четверти стакана!

Закончив врачевание, я прилег, незаметно уснул. Проснулся среди ночи от
толчков. Что такое? Меня тормошил только что вернувшийся Киреев.

- Товарищ комбат, что вы наделали?

Не сразу удалось стряхнуть сонную одурь. Наконец стал понимать, о чем
говорит фельдшер. Оказывается, я совершил страшную вещь. Людям следовало
дать по пятнадцати капель настойки, а я вкатил им лошадиную дозу, то есть
отравил батальон опием. Все полегли, уснули, надо было немедленно
расталкивать, будить спящих, иначе они, возможно, вовсе не проснутся.

Не буду описывать, что я пережил в эту ночь. Мы - несколько командиров,
фельдшер, санитары - будили, поднимали солдат, те снова валились,
засыпали... И все же поутру - в медицине, как я потом узнал, известны
подобные случаи - бойцы встали как встрепанные. Все выдержал солдатский
желудок.

Такова была история лошадиной дозы, история, завершившая наши скитания.

14. КОМАНДИР ДИВИЗИИ ЗА РАБОТОЙ

Все это, - разумеется, не так, как вам, не столь пространно, - я
поведал Панфилову. Не раз он перебивал меня вопросами, добирался до
подробностей.

- Список отличившихся в боях, товарищ Момыш-Улы, составить не успели?

- Составлен, товарищ генерал. Сегодня с утра занялись этим.

- Где же он? Давайте.

Я достал из полевой сумки характеристики командиров и бойцов, которых
считал достойными награды. Панфилов живо потянулся к листам, начал их
просматривать.

Пробежав страницу, где говорилось о политруке Дордия, Панфилов
несколько раз кивнул, потом прочитал вслух:

- "Оставшись без командира роты, без связи, по собственному почину
принял командование, собрал разбредшуюся в темноте роту".

Опустив лист, Панфилов взглянул на меня. Он улыбался, глаза казались
хитрыми.

- Оставшись без командира, - повторил он, - без связи, по собственному
почину... В этом, товарищ Момыш-Улы, гвоздь. Или, если хотите, гвоздик.

Я знал русское выражение "гвоздь вопроса". Не было невдомек, что имеет
в виду Панфилов. Я спросил:

- Гвоздик чего?

- Вот этого! - От стола, уставленного чайной посудой, за которым мы
сидели, Панфилов легко повернулся к другому - там во всю столешницу белела
карта, испещренная разноцветными пометками, та самая, что сегодня, когда я
впервые наклонился над ней, ужаснула меня. - Гвоздик вот этого, - еще раз
сказал Панфилов, протянув к карте загорелую, словно побывавшую в дубильном
густо-коричневом настое, руку. - Нашей новой тактики. Нового построения
обороны. Вы поняли?

- Нет, товарищ генерал, не понял.

- Не поняли? Но ведь вы же, товарищ Момыш-Улы, все сами объяснили.

- Что объяснил? Это?

Я подошел к карте и снова увидел будто прорванный во многих местах
фронт, распавшийся на разрозненные, казалось бы, в беспорядке звенья.
Рассекая, дробя линию дивизии, немцы не раз приводили именно к такому виду
нашу разрушенную, взломанную оборону. Но зачем мы сами будем помогать в
этом противнику? Зачем это сделал Панфилов, посмеивающийся к тому же
сейчас надо мной? Должен признаться, его усмешка задевала меня.

- Что ж, займемся разбором, - сказал он. - Садитесь. Еще стакан чаю
выпьете?

Опять запищал зуммер полевого телефона. Панфилов взял трубку.

- Да, Иван Иванович, слушаю... А-а, творение капитана Дорфмана. Сегодня
же надо отправить? Гм... Гм... Очень удачно? Почитаю. Смогу, Иван
Иванович, только через час. Да, скажите товарищу Дорфману, чтобы пришел
через часок.

Закончив этот краткий разговор, Панфилов вернулся ко мне.

- Не буду от вас, товарищ Момыш-Улы, скрывать. Тянут меня, раба
божьего, к Иисусу: почему был сдан Волоколамск? Создана специальная
комиссия. Пишем объяснение: авось гроза минует. - Он помолчал,
вопросительно на меня взглянул. - Как вы думаете, товарищ Момыш-Улы?
Пронесет грозу?

- Уверен в этом, товарищ генерал.

- Гм... Благодарю на добром слове.

Мне вновь показалось, что в тоне генерала прозвучала насмешливая нотка.
Однако Панфилов стал серьезным.