Чтение 14–й страницы книги ~Человеческая волна~

каретки тонкого худого подростка мастерового, с худым испитым лицом, и
бородатого, грязного и неуклюжего, как мучной мешок, ломовика.

- Но как мы допустили до этого?.. Вековое сумасшествие, идиотизм!.. И
поделом тогда, да, поделом... А они правы... Как бы то ни было, они устроили
свою жизнь лучше нас... Пусть там насилием, жестокостью, обманом, а создали
себе жизнь полную, свободную, удобную и приятную... А мы, с нашей заботой об
очищении жизни от зла. от порока, болезни и подлости, вечно в положении
загнанного зверя... или вьючного животного...

В большом зале думы было много народу, но в сравнении с улицей казалось
тихо, чисто и осмысленно. Вокруг большого стола, покрытого темным зеленым
сукном, усеянным листами бумаги, карандашами и чернильницами, сидели и
стояли люди, одетые однообразно и нарядно, как показалось Лавренко, после
обмызганной, запыленной толпы, которую он только что оставил на улице.

Лавренко протискался к председателю, высокому, черному человеку, с
длинной блестящей бородой, и шепнул ему на ухо взволнованно и несвязно:

Николай Иванович, я должен сделать срочное заявление!..

Председатель наклонил к нему голову с гладко причесанным седеющим
виском и тонким острым ухом и торопливо ответил:

- Подождите немного... Пусть Кобозеев закончит!..

Лавренко хотел возразить, но председатель уже отвернулся, и доктор,
потирая руки от охватившего того вдруг нетерпения, отступил немного назад и
стал слушать оратора. В эту минуту он испытывал странное и неприятное
чувство, как человек, куда-то разбежавшийся и вдруг остановленный в самый
момент прыжка.

Оратор был невысокий, энергичного вида брюнет, с большими усами, в
пенсне. Он не стоял, а почему-то двигался на небольшом пространстве между
двумя столами, и оттого на первый взгляд казалось, что ему тесно и он
терзается этим. Говорил он громко, в конце каждой фразы коротко и сильно
взмахивал сжатым кулаком, точно расшибая что-то в пух и прах.

Лавренко прислушался, почему-то обратив внимание не столько на оратора,
сколько на сухонького седенького старичка, который, приставив ручку к уху, с
детским интересом на глазах, старался не проронить ни одного слова.

- Я говорю, что мы можем сделать только одно, - разобрал он, - на улице
умирают наши братья, наши дети, плоть от плоти и кость от кости нашей... К
ним!.. С ними!.. Что тут рассуждать и спорить о форме, когда каждая минута
дорога и секунда оплачивается человеческой жизнью!

Он говорил долго и совершенно правильно, но было очевидно, что ни он,
сытый и слишком выхоленный человек, ни представительный председатель, ни
седенький старичок физически не могут идти "к ним и с ними", и потому вся
речь казалась произносимой только для эффекта самой речи.

"Ну, к чему это говорить..." - страдальчески морщась, подумал Лавренко.

Оратор на секунду помолчал, как бы прислушиваясь к отзвуку улетевшей
красивой фразы, и, круто повернувшись в другую сторону, продолжал, все
возвышая и возвышая голос.

- Если мы точно граждане, а не обыватели, мы должны, не теряя времени,
выйти на улицу, к нашим детям и братьям, и вооруженной рукой дать отпор
насилию... Иначе мы недостойны называться гражданами, и я еще раз...
призываю вас бросить бесполезные споры и вместе идти... на улицу!..

Последние два слова он выкрикнул громко и отдельно и, круто взмахнув
рукой над головой, с энергией опустил вниз кулак и так быстро сел, что
показалось, будто он куда-то провалился.

Лавренко отер потное лицо и не стал смотреть в ту сторону, ему стало
неловко. Но что-то с сухим треском разорвалось и вдруг просыпалось
оглушительной дробью хлопков, на мгновение покрывших все звуки.

Лавренко опять вытер лоб платком. Было жарко, и под потолком висел
синеватый нагретый туман, в котором дальние фигуры казались безличными
синими силуэтами. Было очевидно, что здесь уже давно толпится много народу.

Высокий председатель встал и, с достоинством опершись одной рукой на
стол и слегка приподняв другую, ждал, пока утихнут аплодисменты. Когда
последние хлопки разрозненно замерли в отдаленных углах, он поднял руку
выше, призывая к вниманию, и громко проговорил:

Доктор Лавренко, заведующий санитарным отрядом, желает сделать срочное
заявление. Желает ли собрание выслушать?

Просим, просим!.. - слабо раздалось несколько голосов, и все
надвинулись на стол.

Председатель сделал Лавренко пригласительный жест, точно приглашая его
спеть что-нибудь, и сел, приняв вид достойный и внимательный. Лавренко
машинально выдвинулся вперед, опять отер платком лоб и, ничего не видя перед
собой, кроме стены черных сюртуков, синеватого тумана и светлыми пятнами
расплывающихся в нем разнообразных лиц, заговорил:

- Господа, как представителям всех руководящих слоев городского
общества, я заявляю вам, что против моего отряда, на бульваре, поставлены
пулеметы, и каждую минуту я жду, что нас расстреляют... Необходимо принять
какие-нибудь меры...

Он замолчал, и ему показалось странным, что так мало было сказано
тогда, как чувствовалось нечто огромное, ужасное. В словах это вышло совсем
просто и не выражало того напряженного озлобления и тревоги, с которыми он
ехал сюда. И казалось, что и все ожидали большего, потому что еще несколько
мгновений все лица молча смотрели на Лавренко.

Послышались негромкие голоса. Первым заговорил, почему-то
недоброжелательно глядя на Лавренко, пожилой толстый человек с рыжей бородой
и круглыми щеками.

- Что же тут можно сделать... Мне кажется, что если начнут стрелять, то
не по одному лазарету... Его постигнет общая участь, и я не нахожу, чтобы
этот вопрос можно было выделить из общего... Это значит раздробиться на
мелочи...

- То есть позвольте, какие же мелочи? вскрикнул Лавренко, мгновенно
озлобляясь.

Поднялся высокий худой человек с честными большими глазами и прямыми
волосами, о котором, не зная его, можно было сказать, что это литератор, и
негромким, но чрезвычайно убедительным голосом стал возражать толстому
господину. Говоря, он смотрел ему прямо в лицо, и выражение глаз его было
правдиво и твердо, но Лавренко почему-то показалось, что литератор из
деликатности старается вывести его, Лавренко, из неловкого положения.

Он говорил так хорошо и убедительно, а главное, было столько
искренности в его глазах, что все, даже те, которые раньше были против
выделения вопроса о санитарах из общего обращения к графу, не могли не
согласиться.

Но толстому господину было трудно отказаться от своих слов. Сначала он,
видимо, хотел с достоинством промолчать, но в самую последнюю минуту нашел
удачное возражение и поспешно заговорил.

- Граф совершенно резонно может заметить нам, что когда лес рубят -
щепки летят и что он не может же не стрелять по порту оттого, что на пути
мы, вместо баррикад, расположим свои перевязочные пункты... Это наивно,
господа...

Некоторые слегка засмеялись.

Скулы литератора чуть-чуть покраснели. В глазах загорелся огонек
задетого самолюбия, и он опять возразил. Но смешок был пущен вовремя, и
стало очевидно, что теперь уже что-то утеряно и литератору ничего не удастся
доказать. Между его словами и пониманием слушавших возникло нечто совершенно
пустое, но непроницаемое.

Спор разгорался. По вопросу высказалось еще несколько ораторов, и он
был решен в отрицательном смысле.

Все время Лавренко по-прежнему испытывал глупое и неловкое положение
человека, который куда-то изо всех сил разбежался и не прыгнул. Ему
становилось скверно, жарко, потно и под ложечкой засосало. Он вспомнил, что
не ел целый день, и вдруг, совершенно нелепо, у него выскочила, лукавая
перед самим собою, мысль, что он имеет право заехать в ресторан перекусить,
а пока подадут, сыграть партию на бильярде.

- Не то что сыграть, а... - попробовал он извернуться, но ничего не
вышло, и раздражение стало овладевать им.

Все в нем кипело, и каждое новое слово, каждый новый оратор вызывал
новый и новый прилив тоскующего бешенства.

Вопрос уже шел опять о том, в какой форме должно состояться обращение к
графу. И здесь Лавренко невольно заняла и поразила неуловимая спутанность
чувств и слов.

Одни предлагали послать депутацию словесную, другие - с письменным
заявлением, третьи - просто поговорить по телефону.

- С этими скотами церемониться нечего... - вскидывая руками и
презрительно кипятясь, говорил рыженький тоненький и, очевидно, высохший за
письменным столом господин. - Этим мы покажем свое отношение к ним!..

Он говорил так презрительно и злостно, так возбужденно поправлял свое
пенсне, что многим, должно быть, действительно показалось возможным и
заманчивым выразить свое презрение зазнавшимся жестоким и ограниченным
зверям.

- Позвольте, да граф просто не станет говорить с нами по телефону, -
порывисто вскочил какой-то желчный, толстый человек в сверкающих очках.

И это было так очевидно, что непоколебимое сознание неодолимой силы и
власти за "теми" как бы воочию встало перед слушателями. Кое-кто опять
засмеялся, как будто эти люди были даже довольны сознанием своего бессилия.

- То есть как это, не станет говорить?.. - вскидывая руками и весь
краснея, вскрикнул высохший рыженький господин. - Он обязан считаться с
мнением общества, как бы оно ни было выражено. Что-нибудь одно - или
общество, или мы - стадо, которому довольно только кнута... Я не могу с этим
согласиться!

И как раньше казалось, что предложение его было сделано только ради
хлесткого желания выказать себя смелым и твердым, так теперь стало казаться,
что он искренно страдает о бессилии и унижении общества. Но все-таки
слышались и прежние хлесткие нотки и нельзя было ничего понять в его душе.

- Вы можете соглашаться или не соглашаться а граф все-таки слушать вас