товарищей надо, а быть там, с ними...
прекрасно понимаем, что это для нас делается, но жизни своей, простите,
каждому жаль... хоть барышне, хоть рабочему человеку...
сказала Зиночка, доверчиво глядя в глаза рабочему. Я слыхала, что там самые
ужасные условия труда.
вздохнул рабочий, и по его испитому-желтому лицу скользнуло что-то грустное
и задумчивое.
крайнем случае, чем смерть хуже такой жизни?
меняясь в лице и зло скашивая обиженные глаза с красными воспаленными
веками, резко проговорил рабочий.
вашего хочется... Вы, простите, ваша милость, по молодости лет не знаете,
что говорите...
торжествующе засмеялся и оглянулся на Зиночку.
тонкими, иссохшими от цинка челюстями.
оглядывалась на рабочего. Купчихе стало жаль ее, она вся рассиропилась и,
скрестив руки на пухлом животе, жалостливо пропела:
известно, мы, бабы, глупые... не наше это дело...
рабочему и покачала головой. - Жалости в тебе нет...
ласково взглядывая на Зиночку, сказал рабочий. - Мне только, простите, ваша
милость, обидно показалось, что барышня нас, простых людей, словно и за
людей не считает... Чай, мы, простите, тоже люди.
вздохнул рабочий и стал смотреть на поле.
замелькали перед нею лица Кончаева, Сливина и доктора Лавренко. Массы
народа, красные знамена понеслись перед ней, и опять стало расти что-то
грандиозное, туманное, и мрачное, и прекрасное. И даже жертвы рисовались ей
только в прекрасных образах, полных трагизма, но как-то и без смерти, и без
страданий
под кленом, где еще пахло прошлогодними сухими листьями, и этот запах
грустно напоминал об осени, и до самого вечера сидела, глядя в темнеющее
небо, сквозь тоненькие веточки клена, на первые звезды. Ей хотелось
восторженно стать перед кем-то на колени и отдать беззаветно и всецело всю
свою молодую жизнь с красотой, ласками, волей и покорным телом.
VIII
солнцем дома, крыши и башни города, пестревшего над зелеными скатами
берегового парка и бульваров. Сверху из города было видно такое же синее
море, и железный броненосец далеко и одиноко блестел среди его синевы. Все
было полно великой радости солнца и дня, все было полно воздуха и яркого
света, тени были голубые и прозрачные, все краски ярки и чисты, и казалось,
что кроме ярко-синего, розового и белого цветов нет ничего, и все
ослепительно красиво, ярко и свежо.
крестами на белых повязках, носилками и каретками и спустился вниз, все
разом изменилось.
ее сплошной крутящейся массе, палимой горячим солнцем и окутанной тяжелой
горячей пылью. Одну секунду ему показалось, что движется все: и приземистые
красные пакгаузы, и мачты судов, и телеграфные столбы, и люди. Ослепительно
блестящая под солнцем мостовая исчезла, растаяла в черной возбужденной и
многоголовой массе.
ухом Кончаева пронзительный молодой голос.
голосов, в котором неслышно тонули пронзительные гудки паровозов, все еще
ходивших где-то недалеко. Вблизи кричали отдельными голосами и видны были
человеческие лица с разными выражениями, а дальше все сливалось, гудело,
волнообразно подымаясь и затихая, жутко и весело. Одно за другим десятки,
сотни и тысячи красных запотелых лиц мелькали мимо Кончаева, кричали,
смеялись, ругались и куда-то спешили, точно боясь опоздать на какое-то
великое зрелище.
Кончаев увидел знакомого атлета - Эттингера, рыжего и тяжелого человека, с
веселым и тупым лицом могучего зверя.
на затылок уже запотелого красного лица. - Ну и жарко... - сказал он,
возбужденно оглядываясь по сторонам.
проталкиваясь сквозь толпу.
нарастающем гомоне, свисте и крике. Атлет шел впереди, огромными выпуклыми
плечами буравя толпу, а Кончаев, быстро и ловко изгибаясь, как молодой окунь
в камышах, пробирался за ним. И в эту минуту было так легко и весело, что
вспомнилось, как когда-то, еще когда он был мальчиком-гимназистом, в их
городке носили икону, и весело торжественный крестный ход беззаботно увлекал
его в своем возбужденном могучем движении.
сыростью подвала, где звуки шагов и голосов отдавались гулким, сплошным
эхом, и вышли на набережную. Тут было тише, и толпа двигалась медленнее,
было уже слышно, что где-то вблизи море, и влажный запах его свежо веял
сквозь зной, запах толпы и сухую горячую пыль.
что говорили люди вокруг. Тут были и молодые, и старые, и подростки, и
мужчины, и женщины, но все это была рабочая, серая, пыльная масса. По
отдельным словам, вырывающимся из общего шума, было слышно, что одни
говорят, будто ночью перебили все высшее начальство, другие - что ночью
пришел манифест и всему конец, третьи - что солдаты перешли на сторону
народа и будет большое сражение, а броненосец будет стрелять по графскому
дворцу, четвертые просто спрашивали и передавали какие-то мелкие слухи, но
общий тон говорил внятно, широким и свободным языком о том, что в жизни всех
этих людей что-то круто и резко изменилось, как будто спала огромная глухая
тяжесть, и сразу засверкало солнце, задул с моря свободный ветер, и все
заговорили и задвигались впервые.
вдруг показалась совершенно невозможной мысль о том, что кучка людей, с
ружьями и офицерами, может врезаться в эту плотную необъятную массу,
просверлить ее, разогнать и избить, не погибнув сама на первых же шагах, как
гибнет тоненькая березовая роща под напором неудержимо несущейся с гор
лавины.
ему, молчаливо говоря глазами и улыбкой:
толпу, чуть не сбив Кончаева с ног.
голосов.
за револьвером, быстро оглянулся и увидел солдат.
острыми ушами и косящихся на толпу большими черными глазами, в которых было
непонятное внимательное выражение. Солдаты сидели неподвижно, в одинаковых
уверенных позах, все в серых шинелях, плотно накрест прохваченных белыми
ремнями. За спинами у них торчали тонкие дула ружей. Кончаев со странным
любопытством заглянул им в лица, но, казалось, в них не было никакого
выражения и никакой своей жизни, а вместо глаз были только узкие тупые
щелочки, ничего не видящие перед собой. Приплюснутые толстые носы смотрели
поверх толпы, и грубые, рябоватые лица медленно, как у мертвых кукол,
поворачивались из стороны в сторону.
толпе.
голосом. - Не бойтесь, они не смеют нас тронуть...
улыбнулся атому лицу, как другу.
бессмысленными глазами. Эттингер, широко расставив руки, задержал несколько
человек.
Никитин Юрий
Мичурин Артем
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман