свистя, подъехала мотоциклетка, и из нее вылез военный человек в серой
шинели.
крест-накрест веревкою. Господин полковник собственноручно запрятал его в
маленькую каморочку, находящуюся в приделе магазина, и запер ее на висячий
замок. Серый человек покатил на мотоциклетке обратно, а господин полковник
перешел на галерею и там, разложив шинель и положив под голову груду
лоскутов, лег и, приказав дежурному юнкеру разбудить себя ровно в шесть с
половиной, заснул.
7
Владимирской горки. Кирпичные дорожки и аллеи были скрыты под нескончаемым
пухлым пластом нетронутого снега.
массива. Кто пойдет на Горку ночью, да еще в такое время? Да страшно там
просто! И храбрый человек не пойдет. Да и делать там нечего. Одно всего
освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет
чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест.
Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается
крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден в черных
далях, ведущих к Москве. Но тут освещает немного, падает, задев
зелено-черный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы
балюстраду и кусок решетки, окаймляющей среднюю террасу Больше ничего. А
уж дальше, дальше!.. Полная тьма. Деревья во тьме, странные, как люстры в
кисее, стоят в шапках снега, и сугробы кругом по самое горло. Жуть.
отважный. Незачем, самое главное. Совсем другое дело в Городе. Ночь
тревожная, важная, военная ночь. Фонари горят бусинами. Немцы спят, но
вполглаза спят. В самом темном переулке вдруг рождается голубой конус.
наушники... Хруст... Винтовочки не за плечами, а на руку. С немцами шутки
шутить нельзя, пока что... Что бы там ни было, а немцы - штука серьезная.
Похожи на навозных жуков.
простая машина, потому что вслед за зеркальной кареткой скачет облегченной
рысью конвой - восемь конных. Но немцам это все равно. И машине кричат:
глубине, бледное усатое лицо. Неясный блеск на плечах генеральской шинели.
И тазы немецкие козырнули. Правда, в глубине души им все равно, что
командующий Белоруков, что Петлюра, что предводитель зулусов в этой
паршивой стране. Но тем не менее... У зулусов жить - по-зулусьи выть.
Козырнули тазы. Международная вежливость, как говорится.
дамские шляпы, и корсеты, и панталоны, и севастопольские пушки. И ходит,
ходит маятник-юнкер, зябнет, штыком чертит императорский вензель. И там, в
Александровской гимназии, льют шары, как на балу. Мышлаевский,
подкрепившись водкой в количестве достаточном, ходит, ходит, на Александра
Благословенного поглядывает, на ящик с выключателями посматривает. В
гимназии довольно весело и важно. В караулах как-никак восемь пулеметов и
юнкера - это вам не студенты!.. Они, знаете ли, драться будут. Глаза у
Мышлаевского, как у кролика, - красные. Которая уж ночь и сна мало, а
водки много и тревоги порядочно. Ну, в Городе с тревогою пока что легко
справиться. Ежели ты человек чистый, пожалуйста, гуляй. Правда, раз пять
остановят. Но если документы налицо, иди себе, пожалуйста. Удивительно,
что ночью шляешься, но иди...
высотах... пройдет по сугробным аллеям, так тебе чертовы голоса
померещатся. Если бы кто и полез на Горку, то уж разве какой-нибудь совсем
отверженный человек, который при всех властях мира чувствует себя среди
людей, как волк в собачьей стае. Полный мизерабль, как у Гюго. Такой,
которому в Город и показываться-то не следует, а уж если и показываться,
то на свой риск и страх. Проскочишь между патрулями - твоя удача, не
проскочишь - не прогневайся. Ежели бы такой человек на Горку и попал,
пожалеть его искренне следовало бы по человечеству.
побудешь и домой запросишься, а...
там, изволите ли видеть, в Михайловском переулке, в монастырском доме,
штаб князя Белорукова. И поминутно - то машины с конвоем, то машины с
пулеметами, то...
на Александровской улице, что вьется у подножья Горки, во-первых, фонари
цепью, а во-вторых, немцы, хай им бис! патруль за патрулем! Разве уж под
утро? Да ведь замерзнем до утра. Ледяной ветер - гу-у... - пройдет по
аллеям, и мерещится, что бормочут в сугробах у решетки человеческие
голоса.
Ввоз, отогреемся у Сычихи.
жмутся к парапету, тянутся, глядят вниз, где, как на ладони,
Александровская улица. Вот она молчит, вот пуста, но вдруг побегут два
голубоватых конуса - пролетят немецкие машины или же покажутся черные
лепешечки тазов и от них короткие острые тени... И как на ладони видно...
неприличная ночью во дворце суета. Через зал, где стоят аляповатые
золоченые стулья, по лоснящемуся паркету мышиной побежкой пробежал старый
лакей с бакенбардами. Где-то в отдалении прозвучал дробный электрический
звоночек, прозвякали чьи-то шпоры. В спальне зеркала в тусклых рамах с
коронами отразили странную неестественную картину. Худой, седоватый, с
подстриженными усиками на лисьем бритом пергаментном лице человек, в
богатой черкеске с серебряными газырями, заметался у зеркал. Возле него
шевелились три немецких офицера и двое русских. Один в черкеске, как и сам
центральный человек, другой во френче и рейтузах, обличавших их
кавалергардское происхождение, но в клиновидных гетманских погонах. Они
помогли лисьему человеку переодеться. Была совлечена черкеска, широкие
шаровары, лакированные сапоги. Человека облекли в форму германского
майора, и он стал не хуже и не лучше сотен других майоров. Затем дверь
отворилась, раздвинулись пыльные дворцовые портьеры и пропустили еще
одного человека в форме военного врача германской армии. Он принес с собой
целую груду пакетов, вскрыл их и наглухо умелыми руками забинтовал голову
новорожденного германского майора так, что остался видным лишь правый
лисий глаз да тонкий рот, чуть приоткрывавший золотые и платиновые
коронки.
Каким-то офицерам, слоняющимся в зале с аляповатыми стульями и в зале
соседнем, вышедший германец рассказал по-немецки, что майор фон Шратт,
разряжая револьвер, нечаянно ранил себя в шею и что его сейчас срочно
нужно отправить в германский госпиталь. Где-то звенел телефон, еще где-то
пела птичка - пиу! Затем к боковому подъезду дворца, пройдя через
стрельчатые резные ворота, подошла германская бесшумная машина с красным
крестом, и закутанного в марлю, наглухо запакованного в шинель
таинственного майора фон Шратта вынесли на носилках и, откинув стенку
специальной машины, заложили в нее. Ушла машина, раз глухо рявкнув на
повороте при выезде из ворот.
в залах портретных и в залах золоченых, часто звенел телефон, и лица у
лакеев стали как будто наглыми, и в глазах заиграли веселые огни...
аппарата оказался человек в форме артиллерийского полковника. Он осторожно
прикрыл дверь в маленькую обеленную, совсем не похожую на дворцовую,
аппаратную комнату и лишь тогда взялся за трубку. Он попросил бессонную
барышню на станции дать ему номер 212. И, получив его, сказал "мерси",
строго и тревожно сдвинув брови, и спросил интимно и глуховато:
Орлов Алекс
Семенова Мария
Шломо Вульф
Белов Вольф
Сертаков Виталий
Мурич Виктор